Майор и волшебница

Она перевела взгляд на пачку французских сигарет на ночном столике – и та вдруг взмыла в воздух, проплыла над кроватью, над нами, прямехонько к моей руке. От изумления и растерянности я не поймал ее, и она упала между нами на постель.

– Милый Теодор, ты еще не представляешь, какие сюрпризы способна преподнести такая жена-чудовище, как я, – ангельским голоском сказала Линда, подавая мне сигарету. – С чем-нибудь тяжелым вроде этого кресла я не справлюсь, а вот тарелку или супницу могу швырнуть запросто… Ты еще не раздумал делать мне предложение?

– Ни в коем случае, – сказал я.

– Приятно слышать… – Она погрустнела чуточку. – Вот из-за подобного случая мать меня и раскрыла. Понимаешь, мы с ее кошкой терпеть друг друга не могли, вечно она мне пакостила, как могла: то в туфли нагадит, то тетради издерет. А однажды, когда я сидела в кухне, встала на задние лапы и всерьез нацелилась порвать мои новенькие шелковые чулки – отец прислал из Франции, по военному времени большая редкость, разве что на черном рынке, но откуда у меня такие деньги? В общем, я чисто машинально вышвырнула ее из кухни – не руками, вообще не прикасаясь. А мать, как на грех, стояла в дверях. Сразу все поняла. И прямо-таки прошипела: «Значит, взяла все-таки у старой ведьмы, дура, еретичка!» – Линда грустно усмехнулась. – И началась с тех пор меж нами, как выразился бы отец или ты, позиционная война… Хорошо еще, я через год уехала в Шпайтен…

Я промолчал – что тут скажешь? Полежали молча, покурили. Потом Линда спросила словно бы робко:

– Теодор, я как-то никогда об этом не спрашивала… Ты католик? Крест ты носишь католический, но в церковь никогда не ходишь… Вам же, я слышала, теперь не запрещено…

– Вообще-то я крещеный, – сказал я. – В православии, конечно. Но в церковь как-то не ходил. А крестик… Как-то в Польше зашел в католический костел. Поговорил немного со священником. Седой такой, приветливый, вроде здешнего отца Губерта. Он и рассказал, что к нему иногда заходят наши солдаты, некоторые, что постарше, даже молятся, хотя и крестятся по-православному. Он это принимал спокойно, сказал: была бы вера в душе, а как именно складываешь пальцы – не важно. Дарил им крестики, и они брали, благодарили. Подарил и мне, я и ношу с тех пор. На войне неверующих не бывает, Линда. Случалось, солдаты крестики из консервных банок вырезали…

Действительно, так с тех пор и носил – серебряный крестик на солидной серебряной цепочке, придававший некоторую уверенность в жизни, что ли (хотя я бы никому в этих мыслях не признался). А в последние две недели наши с Линдой цепочки от крестиков порой спутывались так замысловато, что это служило лишним поводом для веселья и смеха…

– Теодор, – сказала Линда словно бы нерешительно. – Если так, то, может, ты на мою просьбу согласишься… Уж если выходить замуж, то хотелось бы обвенчаться по всем правилам, как католичке и положено. Конечно, без всякой пышности – какая сейчас пышность, когда война… Но по всем правилам. Ты бы согласился? Или вам запрещено?

Я подумал: если офицерам не запрещено ходить на службы в православные церкви, то за венчание в католической меня с кашей не съедят. Вон в Войске Польском сколько ксендзов, и мессы служат при всем честном народе… Пофырчит замполит – и все. Если узнает…

– Как ты хочешь, – сказал я. – Только станет ли ваш священник венчать католичку с иноверцем?

– Если попадется такой, как тот, про которого ты только что рассказывал, или отец Шуберт, – станет, – убежденно сказала Линда. – Мы ему объясним всё… Должен понять.

Настроение у меня было прекрасное: уж если она всерьез заговорила про венчание, значит, все не укладывается в простую фразу: «Девушка еще не сказала «нет», – и есть основания питать нешуточные надежды…

Я обнял Линду, и она потянулась ко мне, прикрыв глаза, полуоткрыв губы.

…В эту ночь наши цепочки перепутались особенно затейливо.

– Теодор! Теодор!

Я открыл глаза, по старой военной привычке мгновенно стряхнув остатки сна. Стоявшая надо мной на коленях Линда все еще трясла меня за плечо и убрала руку, лишь заметив, что я открыл глаза. Лицо у нее было встревоженное, возбужденное, а глаза казались невероятно глубокими, прямо-таки бездонными – серые омуты в кружении золотистых крапинок, в которые почему-то было жутковато смотреть, и я торопливо отвел взгляд.

Вокруг все вроде бы было в порядке – тишина и покой, умиротворяющий зеленый свет неяркого ночника. Но ее лицо, а особенно глаза…

– Линда, что случилось? – спросил я, позевывая.

– Теодор, с юга идет опасность!

Я посмотрел в окно, выходившее на юг, и никакой опасности там не узрел – все та же покойная ночная темнота и освещенная полной луной улочка, по которой лениво шагали двое патрулей. И от них, и от не горевших сейчас уличных фонарей протянулись длинные черные тени. Городок спал, как обычно. И тут до меня дошло.

– Линда, – сказал я, – ты что, что-то видишь?

Глаза у нее уже были обычными, человеческими, большие, красивые, серые девичьи глаза, но в напряженном, встревоженном лице оставалось что-то, чего я не мог определить словами.