Мак и его мытарства

Очень скоро я погрузился и в повторение, и доказательство этого: то, что начал обдумывать, как бы преобразовать и улучшить роман моего соседа, роман незначительный и путаный, полный забытыми шумом и яростью, роман, который, однако, я намеревался изучить неспешно и тщательно, ибо, по моему мнению, именно это требуется во исполнение моего замысла рано или поздно что-то в нем изменить. Если когда-нибудь все же перепишу «У меня есть враг», то прежде всего в эпиграфе заменю цитату из Чивера на что-нибудь такое фолкнеровское, благодаря чему роман не только исполнит во времени тридцатилетнее тройное сальто-мортале, но и избавит нас от ощущения, будто автору не случалось обогатиться опытом того рода, который представлен гениальной литературой вроде творений Боланьо.

Однако для меня ясно, что этот эпиграф из Фолкнера не должен иметь отношения к тому, о чем рассказывается в рассказе «У меня есть враг», потому как нельзя забывать, что я всегда жаждал развеять миф о якобы трансцендентной природе эпиграфов и выработать стиль, подобный, ну, скажем, Альберто Савинио, начавшего свой роман «Мопассан и другой» с фразы Ницше: «Мопассан, истинный римлянин».

«Мопассан, истинный римлянин», повторяю я сейчас самому себе, только ради удовольствия произносить эти слова. Сколько раз я возвращался к этой фразе и все время она звучала по-разному, сколько ни повторяй ее. Я вижу, как определение Ницше освещает фигуру Мопассана, однако, как замечает Савинио в подстрочном примечании, освещает ее абсурдом, освещает тем полнее и ярче, чем меньше мы знаем, что же хотел сказать этим Ницше, назвав Мопассана «римлянином», и совсем не исключено, что, как часто бывало с ним, он ничего не хотел сказать этим.

Поэтому, решив переписать «У меня есть враг», я и выбрал эпиграф из Фолкнера затем, чтобы эта цитата была никак не связана с сюжетом, чтобы одиноко и вольно парила в собственном воздушном пространстве, в безмерности разъединения, как самолет-призрак в небе Чили.

Ну а что касается того, что я бы сохранил, то для меня это ясно: каркас истории о ненавистнике, одержимом желанием причинить как можно больше зла объекту своей ненависти – эта история забавно похожа на отношение Юлиана к своему дядюшке – а еще бы оставил тоскливое стремление бросить пить, снедающее обладателя того голоса, в рассказе Санчеса, довольно похоже имитирующего стиль Джона Чивера. Да, вот это я бы сохранил, но одновременно изменил бы личность самого Вальтера, который обрел бы в собственной душе и в своем разнузданном себялюбии своего второго врага. И как раз первый враг – он будет носить имя Педро, как и в оригинале – упрекал бы его за то, что в силу своего эгоцентричного характера он всегда говорит о самом себе и потому прямо виноват, что не может наделить голосами своих кукол. А прообразом этого первого врага по имени Педро мне послужил бы Юлиан, который, как я заметил, обуян запредельным эгоизмом и спесью, а если и проявляет время от времени талант, то все же остается классическим безумцем, бичующим окружающих за собственные, собственно говоря, пороки.

Если бы когда-нибудь я все же переделал бы «У меня есть враг», то поговорил о той ночи, когда чревовещатель решил проблему единственности своего голоса, осознав наконец, что именно постоянные нападки его ненавистника загоняли его в угол и тем самым заставляли укреплять и усиливать свой единственный голос, подтверждая его мощь всем, что он развивал в своей сценической деятельности, а равно и в частной жизни, и тем самым с каждым днем все чаще рокируясь в сражении против своего ненавистника.

В один прекрасный вечер вопрос решился. Сходка подонков общества. И после запрещенного приема Педро в приходской лотерее выиграл круиз по Тихому океану. Педро уехал. А Вальтер увидел, что его тактика оборонительного эгоцентризма уже не так действенна. А раз она не так уж необходима для защиты, он расслабился и стал освобождаться от себя самого, от своего убогого единственного голоса, от «собственного голоса, столь вожделенного всем, а особенно – романистам», превращаясь в обиталище нескольких голосов, которым и поручил рассказать девять оставшихся историй.

Таким манером Вальтеру я бы дал личность, которой, как мне представлялось, обладал Санчес, а его врагу Педро – склочное и, в сущности, жалкое бытие Юлиана.

В финале рассказа «У меня есть враг» Вальтер будет очень доволен тем, что стал чревовещателем на постоянной основе и просто счастлив, что в нем теперь, кроме него самого, есть еще несколько личностей. Вальтер будет некоей помесью Санчеса и Юлиана с вкраплением отдельных черточек моей скромной и смиренной персоны, а также – твердого и неутомимого нрава кое-каких его кукол. Вальтер будет носить пиджаки с подложенными плечами, белую сорочку (чтобы сбежать, как захочется) и держать в руке бамбуковую трость, куда будет спрятан «яванский зонтик».