Мак и его мытарства

На юге Туниса, среди высоких пальм оазиса Дуз, я вообразил, что в ходе своего бегства записался в Иностранный легион, и теперь передо мной, будто спроецированные на белые дюны Большого Восточного Эрга, проплывают картины и образы, происходящие от самых давних воспоминаний о боевиках или романах об африканских впечатлениях. Я, к примеру, вспоминаю, как вспыхивают на солнце лезвия вражеских клинков. А позднее, в звездной ночи пустыни, вижу себя рядом с легионерами и дружественными бедуинами и пленником по имени Бодж. И, обретя облик воина, наблюдаю за тем, как мягко, медленно и чудесно растворяется моя личность и превращается в инкогнито. Ночь особенно ясна после песчаной бури, исхлеставшей нас, погружена в глубину тишины и укутана сама собой. Рядом со мной пленный Бодж без умолку рассказывает какие-то истории, и по мере развития сюжета голоса разнообразных персонажей движутся мимо, как медленный караван мирных кочевников. Сегодня ночью, на юге Туниса, среди высоких пальм оазиса Дуз меня охватывает нежное и одновременно горькое ощущение того, что я – это я, но вместе с тем и Бодж, и все составные части этого медлительного каравана историй о неизвестно чьих голосах, о неведомых судьбах, и это как будто подтверждает, что есть рассказы, которые внедряются в наши жизни и, слившись с ними, следуют своим путем дальше.

53

В этом городке, стоящем у развалин Беренисы, в час расставания с приветливыми и радушными жителями, со мной случилось нечто похожее на рассказ Стивенсона про обитателей одного из островов архипелага Гилберт, где он сошел на берег по пути из Гонолулу в Апию, столицу Самоа.

Я же провел в Беренисе несколько дней, тесно общаясь с рыбаками и рассказывая им на разные – и многие – голоса о самых значительных ликах-аватарах моей жизни или, что, впрочем, одно и то же, истории, которые слышал от других и в продолжение своего странствия взял себе. И в час расставания, обнявшись со всеми этими искренними людьми, я понял, что из-за безветрия мне придется несколько часов прождать в маленьком порту. И все это время островитяне прятались за деревьями и не подавали признаков жизни, потому что прощание уже состоялось.

54

Я – один, я – множество, и я не знаю, кто я. Не узнаю этот голос, только знаю, что проехал через Аден и, собрав караван из неутомимых и неведомо чьих голосов, повел его к Баб-эль-Мандебскому проливу. Только знаю, что вчера снова ходил и повторил позавчерашнюю прогулку. Тьма и пыль над вершинами опустошенных холмов. С дороги я видел освещенное окно собственной моей квартиры. Тусклый свет в маленьком окне, у которого я столько времени писал. Идти – это нечто исключительное. Проходишь мимо того и этого, и порой бывают такие совпадения и случайности, от которых смеешься, а бывают такие, что умираешь. И, пока идешь по свету, пока бороздишь его всеми пятью чувствами, все плотнее обволакивает нас призрак того, что нам так знакомо и что мы надеемся когда-нибудь обрести вновь, ибо на самом деле это единственное, что всегда принадлежало нам. Постигаешь процесс писания, идя пешком, через географию, созидаемую нами же, о чем мы забыли. По дороге ты думаешь и порой спотыкаешься о позабытое. Вот я, например, только что вспомнил черешневую кока-колу.