Махабхарата. Рамаяна

Полйо́джаны вширь, а в длину равен йоджане целой,
Предстал Хануману дворец ослепительно белый.

Сверкали ступени златые у каждой террасы,

Оконницы из хрусталя и другие украсы.

Площадки висячие золотом были одеты,

И в нем переливно отсвечивали самоцветы.

Блестели в дворцовом полу жемчуга и кораллы,

Сверкали смарагды зеленые, алые лалы.

И красный сандал, золотым отливающий глянцем,

Дворец наполнял восходящего солнца багрянцем.

На Пу́шпаку влез Хануман и, повиснув на лапах,

Услышал еды и питья соблазнительный запах.

Манящее благоуханье сгустилось чудесно,

Как будто бы в нем божество воплотилось телесно.

И не было для Ханумана родней аромата,

Чей зов уподобился голосу кровного брата:
«Пойдем, я тебе помогу разыскать супостата!»

Советник Сугривы последовал этим призывам

И вдруг очутился в покое, на редкость красивом.

С прекрасной наложницей Раваны мог бы, пожалуй,

Мудрец обезьяний сравнить златостолпную залу.

Сверкали в хрустальных полах дорогие вкраплепья,

Резная слоновая кость, жемчуга и каменья.

С оглавьями крылообразными были колонны.

Казалось, парил в поднебесье дворец окрыленный.

Четвероугольный, подобно земному пространству,

Ковер драгоценный величья прибавил убранству.

Пернатыми певчими, благоуханьем сандала

Был полон дворец и его златостолпная зала.

Какой белизной лебединой сияла обитель,

Где жил пожирателей мяса единый властитель!

Дымились курильницы, пахли гирлянды, враждебный

Чертог был под стать Камадхе́ну — корове волшебной,

Способной сердца веселить, разрумянивать лица,

Как будто она исполненьем желаний доится!

И чувствам пяти был отрадой дворец исполинский.

Он их услаждал, убаюкивал их матерински!

«У Индры я, что ли, в обители златосиянной,

Иль в райском селенье? — подумала вслух обезьяна. —
Открылась ли мне запредельного мира нирвана?»

Златые светильники на драгоценном помосте

Склонились в раздумье, под стать проигравшимся в кости.

«Соблещет величие Раваны этим горящим

Светильникам и украшеньям обильно блестящим!» —
Сказал Хануман и приблизился к женщинам спящим.

Их множество было, с небесными девами схожих.

В роскошных одеждах они возлежали на ложах.

Полночи для них протекло в неуемном веселье,

Покуда красавиц врасплох не застигло похмелье.

Запястья, браслеты ножные на сборище сонном

Затихли и слух не тревожили сладостным звоном.

Так озеро, полное лотосов, дремлет в молчанье,

Пчела не жужжит, лебединое смолкло ячанье.

На лица, как лотосы, благоуханные, некий

Покой опустился, смежая прекрасные веки.

Раскрыть лепестки и светило встречать в небосводе,

А ночью сомкнуться — у лотосов нежных в природе!

Сын ветра воскликнул: «О дивные лотосы-лица!

К вам пчелы стремятся прильнуть и нектаром упиться.

Как осенью — небо, где светятся звезд мириады,

Престольная зала сверкает и радует взгляды.

Вы — сонмы светил перед ликом властителя грозным.

Он — месяц-владыка в своем окружении звездном».

И впрямь ослепительны эти избранницы были.

Как с неба упавшие звезды-изгнанницы были!

Уснувшие девы, прекрасные ликом и станом,

Раскинулись, будто опоены сонным дурманом.

Разбросаны были венки, дорогое убранство,

И кудри свалялись, и ти́лаки [248]стерлись от пьянства.

Одни растеряли ножные браслеты с похмелья,

С других соскользнули жемчужные их ожерелья.

Поводья отпущенные кобылиц распряженных, —

Висят поясные завязки у дев обнаженных.

Они — как лианы, измятые стадом слоновьим.

Венки и подвески разбросаны по изголовьям.

Округлы и схожи своей белизной с лебедями,

У многих красавиц жемчужины спят меж грудями.

Как селезни, блещут смарагдовые ожерелья —

Из темно-зеленых заморских каменьев изделья.

На девах нагрудные цепи красивым узором

Сверкают под стать чакравакам — гусям златоперым.

Красавицы напоминают речное теченье,

Где радужных птиц переливно блестит оперенье.

А тьмы колокольчиков на поясном их уборе —

Как золото лотосов мелких на водном просторе.

И легче в реке избежать крокодиловой пасти,

Чем власти прельстительниц этих и женственной страсти.

Цветистых шелков переливчатое колыханье

И трепет серег вызывало уснувших дыханье.

Раскинув прекрасные руки в браслетах, иные

С себя дорогую одежду срывали, хмельные.

Одна у другой возлежали на бедрах, на лонах,

На ягодицах, на руках и грудях обнаженных.

Руками сплетаясь, к вину одержимы пристрастьем,

Во сне тонкостанные льнули друг к дружке с участьем.

И, собранные воедино своим властелином,

Казались гирляндой, облепленной роем пчелиным, —

Душистою ветвью, лиан ароматных сплетеньем,

Что в месяце «ма́дхава» [249]пчел охмелили цветеньем.

И Раваны жены, объятые сонным покоем,

Казались таким опьяненным, склубившимся роем.

Тела молодые, уборы, цветы, украшенья —

Где — чье? — различить невозможно в подобном смешенье!