Махатма. Вольные фантазии из жизни самого неизвестного человека

Хавкин ничуть не сомневался, что аборигены, для которых результат инъекций оставался не вполне ясен, «своя» Анис была ближе, чем приезжий чужак с иглой в кулаке. И всё же он тревожился об Анис, когда она оставалась наедине с лесом и его обитателями; два лаборанта не составили бы ей надёжной защиты. А собственная судьба его не занимала: Хавкин знал, что не менее полутора-двух лет пройдёт, пока холера отступит, и себя он видел несменяемо в самом сердце этого опасного времени. Он не пренебрегал опасностью, не лез на рожон – если только это выражение, прозрачно русское, применимо к ядовитым индийским джунглям. Но закончить жизнь здесь, в диких дебрях, так непохожих на Одессу, казалось ему возможным исходом. От укуса паука или змеи, от диковинной болезни, от отравленной стрелы – какая разница! Здесь – так, а раньше иначе: Николаевский бульвар, лавочка, генерал с той девушкой. Взрыв бомбы с грохотом сталкивает пласты времени, как медные тарелки в оркестре. За попытку изменить мир к лучшему приходится расплачиваться всем без исключения… Можно было там, на бульваре, голову сложить, а можно здесь, в лесу. И мир продолжит ползти своей дорогой, но это отнюдь не означает, что нужно оставить попытки чуть-чуть подправить, изменить его движение.

Человек привыкает ко всему, даже к ветхой старости; так он, наверно, устроен. Хавкин привык к своим светоносным попыткам, и опасности, им сопутствовавшие, не казались ему тяжким балластом. Опасность смерти, чужой и своей, окружала его со всех сторон – в плетёных, как корзины, хижинах туземцев и в собственной лаборатории в Белом городе. Смерть была условием его личной борьбы за изменение мира; он стоял тут один на один, как недавно в схватках на арене рыночного шапито.

Говорят: «Беда не приходит одна». Отчего ж? Приходит – и в одиночку, и в компании с подобными ей тёмными осложнениями жизни. Явилась она и к Хавкину – пришёл час.

Количество вакцинированных им собственными руками лесных людей – потенциальных распространителей холеры – исчислялось уже десятками тысяч. Пандемия шла на спад: сначала количество заболеваний сократилось на треть, потом более чем наполовину. Лондон одобрительно следил за тем, что происходило в Бенгалии, и это одобрение чутко принималось к сведению в Калькутте, в колониальной администрации; Государственный бактериолог пользовался непререкаемым авторитетом в своём деле. За спиной Хавкина судачили – а за чьей спиной среди обитателей Белого острова в туземной колонии не судачат? – единственно о связи русского доктора с местной Анис; часть общества его осуждала, другая часть сочувствовала осуждаемому, – но безразличных здесь не было. Самого Хавкина, большую часть жизни проводившего в экспедициях и лаборатории, эти пересуды обтекали, как речная вода прибрежный валун; досужие разговоры его не тревожили, он не останавливал на них своего внимания и с Анис эту тему не обсуждал. Положение Анис, он допускал, с точки зрения местного общества было неоднозначным: она принадлежала к высшему слою туземной свободомыслящей элиты, и именно это обстоятельство, полагал её романтический друг, оставляло за ней право выбора – как жить в границах личных пристрастий. Это, однако, было не так или не совсем так.

Маленькая Анис, со всем её либерально-мистическим складом ума, хотела замуж за любимого Вальди – хотела семью в её удобной и красивой буржуазной оправе, детей, устойчивый доход. Так оно, возможно, и сложилось бы – если б не одно препятствие на пути к семейной идиллии: Хавкин не намеревался оставаться в Индии надолго, тем более навсегда, а вывозить калькуттскую колибри в Европу – в английские торфяные болота или германский Чёрный лес – представлялось ему непростительной авантюрой. Да он и сам не знал, куда отправится из Индии: заглядывать в будущее не соответствовало его натуре. Как бы там ни сложилось и не сплелось, в этом непроницаемом будущем не угадывалось местечко для Анис, – да и, впрочем, ни для кого другого, кроме одесской Аси, за истеченьем времени утратившей уже физическую основу и превратившейся в бестелесный символ. Обрастать семьёй доктор Хавкин считал своевременным лишь при соблюдении одного из двух условий: насущной жизненной необходимостью такого шага либо вспышкой любви, в которую он не верил, замещая её внезапным влечением и последующей вязкой привычкой.

Анис, в противовес Вальди, управляла вера: она верила в освобождение от британских колониальных порядков и торжество Индии под руководством Национального конгресса, верила в любовь. Её вера, как заведено, ни на чём не основывалась и держалась на сыпучем песке. Она знать не знала о намерении Хавкина вернуться в Европу – это знание смутило бы её веру, настоянную на индийских корнях. Впрочем, она поплелась бы за Вальдемаром куда угодно, как собачка за хозяином; но он не звал.

Его устраивало сложившееся положение: работа целиком его занимала, и Анис была не в тягость, а в радость. Менять что-либо в этой картине он не желал. И так шло время, и время было счастливым.