Махатма. Вольные фантазии из жизни самого неизвестного человека

Хавкин глядел на свою работу с той строгостью, с какой глядят на чужую со стороны. После лондонской гостиницы «Савой», парижской мансарды и даже фанерной времянки куриной цветочницы Люсиль, индийские джунгли, населённые дремучими аборигенами, казались ему если и не адом, то чистилищем. В зелёной духоте, набрякшей влагой, он чувствовал себя чужеродным вкраплением, и это действовало на нервы. Даже конское здоровье Хавкина не выдерживало в противостоянии с джунглями: малярия его трепала, и случайная еда приводила к неприятным последствиям. Он не позволял себе расслабляться и скучать по ласкающим взгляд европейским рощам и оврагам – воспоминания не принесли бы ему ничего, кроме сердечного расстройства, а этого Хавкин избегал. Как мантру, повторял он при каждом подходящем случае запавшую в память ещё из еврейского детства библейскую истину: «Спасая одного человека, ты спасаешь весь мир». Впрыскивая, иногда силком, ещё одному и ещё одному туземцу свою вакцину, он тем самым спасал всё человечество от холеры. Да, он улучшал мир! Но и такой желанный поворот темы не избавлял его от чужеродности в индийских джунглях, набитых, как гранат рубиновыми зёрнами, бедовыми аборигенами, малярийными комарами и ядовитыми змеями. Возвращаясь в сумерках в свою палатку, парусиновые стенки которой зыбко отгораживали его от враждебного леса, он успокаивался до рассвета вблизи Анис, скрашивавшей его каменную жизнь.

Он смирился бы с экзотической неустроенностью быта, если бы цель и мишень его вылазок – лесные деревенские жители, в хозяйстве которых, между прочим, встречались и те самые луки с набором стрел, обмакнутых в яд, – не противодействовали вакцинации. Но, находя в ней зловредный замысел белого человека Хавкина, направленный, прежде всего, на изничтожение у деревенских людей детородных возможностей или, как сказали бы нынче, либидо, обитатели джунглей упрямо сопротивлялись. Орудием зверского замысла Хавкина служил – они были в этом уверены – предназначенный для вонзания в тело шприц с иглой. И действительно, никогда прежде невиданный в этих местах прибор, оснащённый острым железным клювом, выглядел в глазах простодушных детей природы весьма зловеще; понять их можно.

Сопротивление сводилось либо к всеобщему – мужчины, женщины, дети – бегству в непролазную чащобу леса, либо к активным действиям: бросанию камней, а то и стрельбе из лука, из засады.

А у Хавкина было одно-единственное оружие для борьбы с непокорными: он демонстративно задирал по грудь подол своей рубахи и всаживал шприц в живот по самое горлышко. Зачарованные аборигены, не сводя глаз, наблюдали за белым доктором: им не верилось, что чужеземец станет действовать себе во вред… Вслед за этим общественным показом на вытоптанной босыми ногами деревенской площади появлялась Анис. Она доступно разъясняла потрясённым деревенским людям, что доктор специально прибыл сюда из дальних краёв, чтобы спасти индийцев от самых страшных болезней, несущих смерть без разбора… Наглядная пропаганда оказывала воздействие на публику во все времена, и сагитированные деревенские угрюмо выстраивались в очередь перед Хавкиным, орудовавшим шприцом. Пятеро участников экспедиции, включая Анис, прикрывали Хавкина полукольцом, чтобы никто из числа сомневающихся пациентов не смог незаметно подкрасться к нему сзади и напасть. А такие случаи бывали.

За год, минувший со дня зачисления Анис на службу в лабораторию Государственного бактериолога, девушка не только просветительские речи научилась произносить на деревенских площадях. Со шприцем она теперь управлялась почти так же свободно, как и её наставник. Когда пандемия разрасталась и работы в поле было слишком много, Хавкин разделял экспедицию на две оперативные группы и руководство одной из них поручал Анис. Под её началом два лаборанта дезинфицировали и готовили к употреблению нехитрую полевую аппаратуру и сам препарат – «лимфу» – и ассистировали своей руководительнице по ходу вакцинации. И всё шло как по пальмовому маслу.