Макунаима, герой, у которого нет характера

Вот так и продолжалась общая молитва. Народ воздал почести всем святым, Белому Дельфину, который дает успех в любовных делах, Шангó, Омулу, Ирокó, Ошóсси, свирепой Матери-Змее, Обаталá, который дает силу для многих забав, всем этим святым, и приветственный хоровод завершился. Тетушка Сиата села на треногу в углу, и весь этот потный люд, врачи, хлебопеки, инженеры, юристы, полицейские, служанки, журналюги, убийцы, Макунаима – все они поставили свои свечи на пол вокруг треноги. Свечи нарисовали на потолке портрет неподвижной колдуньи. Почти все уже сняли часть одежды, а потому дышали громко и ртом из-за запаха еды, нечистот, одеколона, духов и пота. И наступило время возлияния. И именно тогда Макунаима впервые попробовал страшный кашири, который называют кашáсой. Он шумно хлебнул и громко расхохотался.

После первого глотка начали призывать духов святых, прерывая молитвы новыми глотками. Все беспокойно и горячо желали, чтобы какой-нибудь святой появился этой ночью на макумбе. Уже давно ни один не приходил, как бы люди ни просили. Ведь макумба тетушки Сиаты – это не то что эти ложные макумбы, на которых всякий раз колдун, чтобы угодить собравшимся, притворялся, будто ему явился Шангó Ошóсси. Макумба тетушки Сиаты была макумба серьезная, и если на ней появлялся какой-нибудь святой, то уж появлялся по-настоящему, без обмана. Тетушка Сиата не позволяла у себя безобразий, и уже двенадцать месяцев не было в Манге ни Огуна, ни Эшу. Все хотели, чтобы пришел Огун. А Макунаима ждал Эшу, чтобы только отомстить Венцеславу Пьетро Пьетре.

Прихлебывая огненную воду, кто на карачках, кто на четвереньках, весь этот полуголый народ, окружив колдунью, молился, чтобы пришел какой-нибудь святой. В полночь все пошли есть козла, голова и ноги которого уже лежали на алтаре, напротив образа Эшу, в виде муравейника с тремя раковинами, изображающими глаза и рот. Козел был умерщвлен во славу черта и засолен в порошке из своих собственных рогов и шпоры боевого петуха. Перекрестившись три раза, колдунья с трепетом принялась за трапезу. Все собравшиеся: продавцы, библиофилы, нищие, академики, банкиры – весь этот народ пел, танцуя вокруг стола:

С веселым треском
Кипящих душ
Пылает в танце
Воинственный муж.
Эх!..
И мунгунзá,
И акасá —
Всё для него.
О Йеманжá!
Эх!..

И под разговоры и пляски они съели священного козла, запивая каждый из своей бутылки, потому что из чужой нельзя ни в коем случае, и выпили они много-много! Макунаима постоянно хохотал и внезапно разлил пойло на стол. Он так веселился, а все подумали, что в героя-то в эту священную ночь и вселится святой. Но не тут-то было.

Не успела вновь начаться молитва, как в центр залы выскочила женщина, которая, стеная и плача, призвала всех умолкнуть и начала новую песнь. Все задрожали, а свечи показали на потолке тень этой женщины, скрюченное чудище – это был Эшу! Оган храбро бил в атабак, прочерчивая сумасшедшие ритмы нового гимна, свободного гимна, бешеных нот, игравших в головокружительную чехарду, этот невысокий бойкий малый дрожал от безумного экстаза. А разукрашенная макияжем полячка, разорвав на себе комбинацию, дергалась посреди залы, почти полностью обнажив свои внушительные телеса. Ее груди дрыгались вместе с ней, громко шлепая ее по плечам, по лицу, а затем по животу – бамс! А сама блондинка пела без остановки. Наконец у нее изо рта пошла пена, она вскрикнула не своим голосом – так, что ночь еще больше съежилась от страха, – бахнулась оземь и окоченела.

Некоторое время все благоговейно молчали. Тогда тетушка Сиата встала с треноги, которую одна местная девушка тут же заменила на новехонькую скамейку, на которую никто никогда не садился. Колдунья приближалась к центру залы. С нею шел оган. Все остальные встали, неподвижно прижавшись к стенам. Только тетушка Сиата медленно подходила, подходила и, наконец, дошла до тела полячки, лежавшего там, посреди залы. Колдунья сняла одежду и осталась полностью обнаженной, только ожерелья, браслеты, серьги серебряными бусинами стучали по ее костям. Из плошки, которую держал оган, она черпала густую кровь съеденного козла и втирала эту массу в голову дрожащей бабалавó. Но когда она окропила ее зеленоватой жидкостью, тело со стоном распрямилось и воздух пропитался запахом йода. Тогда колдунья стала напевать монотонную мелодию священной молитвы Эшу.

Когда она закончила читать, женщина на полу открыла глаза и задвигалась совсем по-иному, нежели только что; это была уже не женщина, но конь святого, это был Эшу. Это был Эшу, беспокойный проказник, он пришел, чтобы побыть вместе с народом на макумбе.