Малабарские вдовы

Присев на корточки на плиточный пол вестибюля, Первин поставила под руку жестяную коробку с трафаретами, взяла шейкер с толченым известняком. Осторожно вытряхнула порошок в трубочку, проследила, как он высыпается на пол.

Неделю назад она нарисовала специальный узор в честь дня рождения Бехнуш. Сегодня возобновила обыкновенный: череда свастик, символизирующая жизнетворную силу вращающегося солнца.

Дома, в Бомбее, ей иногда доставляло удовольствие рисовать такие узоры. Мать ей объяснила, что в старые времена толченый известняк поглощал грязь и дезинфицировал ноги входящих. Постепенно обычай этот превратился в обряд гостеприимства – а также в свидетельство ловкости рук женщин-хозяек.

Но теперь ползать по полу, чтобы украсить дом Содавалла, стало для нее докучной обязанностью. Она будто обводила изящной рамкой уродливую картину, в которую превратилась ее жизнь. Если бы Первин позволили выбрать цвет порошка, он оказался бы серо-черным, как пепел от мусора, который сжигали на улицах Калькутты.

Чуть дальше в коридоре, на столике в гостиной, горел чистый огонек сандалового дерева. Скоро это дерево заполнит весь дом – настанут тринадцать дней празднования персидского Нового года. Бехнуш, Первин, Гита и Пушпа три недели наводили чистоту, освежая все комнаты ради гостей и родственников, которые к ним заглянут.

Первин ни на миг не забывала, сколько дней месяца ей осталось до заточения в комнатушке. Она подсчитала, что менструальный цикл отправит ее в неволю ровно в середине празднования, а потом она восемь дней будет сидеть взаперти.

Оказавшись в комнатушке в прошлый раз, она стала разглядывать пятна на стене и вдруг поняла, что это не просто грязь. Своего рода календарь – ряды по семь-восемь пятен заполняли пространство от матраса на койке почти до плинтуса. Первин стала гадать: это Бехнуш отмечала дни? Или Азара?

Первин стала добавлять карандашом свои метки, зафиксировав тем самым примерно сорок три дня, которые за полгода жизни в бунгало провела в заточении. Однако вспомнить точную продолжительность каждого заключения ей не удалось. Дни сливались воедино.

В этот раз в комнате было особенно душно из-за весенней жары, Первин острее обычного ощущала запах своего пота и крови. Можно было только гадать, каково здесь будет летом. Следуя материнскому наставлению, большую часть времени она спала или читала.

Хотя очень боялась своих снов.

Среди них были совсем страшные. Она счастливо забеременела, потом родила слепого ребенка. В другом сне Сайрус сговаривался с какой-то красоткой, что они сбросят ее с моста в Ховрахе. И несколько раз ей снилось, что она – четырнадцатилетняя Азара, терзаемая лихорадкой, – мечется на той же жесткой койке.

В самых тягостных снах Первин возвращалась в Бомбей. В этих ночных побегах из реальности она все еще училась в университете и отдыхала в кресле на балконе своей спальни. Потом она просыпалась, осознавала, где находится, и начинала плакать.

После визита к врачу изменилось все.

Сайрусу Первин сказала: врач подозревает у нее болезнь; об остальном промолчала. Ей не хватило смелости добавить, что виноват в этом, скорее всего, он. Ей не понравилась суровость доктора Бхаттачарии. Он ведь не знает Сайруса, да и точный диагноз пока не поставлен.

В кабинете у врача Сайрус был бодр и улыбчив – пока доктор Бхаттачария не объявил, что им обоим нужно лечиться от гонореи. Сайрус резко побледнел, однако согласился сдать мазок врачу – тот посоветовал современный препарат парагол. Доктор Бхаттачария сказал: поскольку Первин пока не забеременела, они могут не бояться, что ребенок родится слепым.

Вечером, когда они остались вдвоем на балконе, Первин спросила Сайруса, где он мог заразиться.

Сайрус с беспомощным видом покачал головой.

– Не знаю. На шестнадцатый день рождения отец отвез меня в Сонагачи. Так же он поступил и с моим братом. Тем самым он научил меня быть мужчиной. Многие отцы и дядья привозят туда мальчиков. От этого не уклонишься.

Первин представила себе своего угрюмого немногословного свекра – кто бы мог подумать, что он сунется в такое место. Впрочем, может, и правда.

– Но с твоего шестнадцатилетия прошло двенадцать лет. У тебя были какие-то симптомы?

– Это еще что за вопрос? Я прямо как в суде перед прокурором.

– Тихо. Я твоя жена, я имею право знать правду.

Сайрус пожал плечами.

– Ничего я не знаю. Помнишь, доктор сказал: некоторые мужчины болеют годами, сами того не подозревая.

Она-то думала, что Сайрус искусен в любви от природы, а доставлять ей такое наслаждение способен, потому что так судила судьба. Теперь же ее все время терзала мысль, не было ли у него связей и с другими женщинами.

Она, запинаясь, спросила:

– А после того дня рождения еще бывало?

– Нет! – Бросив на нее взгляд, полный ужаса, Сайрус вскочил с тикового стула, на котором сидел. – Я сейчас уйду, если ты не перестанешь меня оскорблять.

– Прости меня, – произнесла Первин в отчаянии. – Я не хотела тебя обидеть. Просто я очень волнуюсь.