Малабарские вдовы

Камелия откинула волосы со лба Первин.

– Все дальнейшее зависит от твоего выбора, как оно было и с замужеством.

– Мамочка, как же я тебя люблю. – Первин утерла слезы, вызванные известием о дедушкиной смерти. – Я не заслужила такого отношения после всего, что заставила тебя пережить в прошлом году.

Камелия отняла руку. Посмотрела на дочь в смущении, а потом сказала:

– Мне тоже есть в чем покаяться. Я отдавала папе не все твои письма из Калькутты – боялась слишком его встревожить. Я думала, все утрясется, когда Сайрус поговорит со своими родителями. Мне он показался таким милым, толковым молодым человеком – и я видела, как ты его любишь.

Первин кивнула.

– Когда я стала уходить в уединение, мы оба переменились. Я сделалась грустной, тревожной, а он время нашей разлуки проводил в пьянстве и, как я теперь знаю, в усладах с другими женщинами. Я и сама могла бы рассказать об этом папе – но мне хотелось, чтобы из Калькутты до него доходили только хорошие новости. Таким образом я пыталась загладить то, что не оправдала его надежд.

– Мы обе защищали его от неприятных новостей, – задумчиво произнесла Камелия. – Но ты не забывай, что он – один из самых результативных адвокатов в Бомбее. Настал его черед защитить тебя.

На следующее утро Джамшеджи спросил у дочери, достаточно ли она оправилась, чтобы съездить с ним в контору.

– Съезжу с удовольствием, – ответила Первин и положила на стол нож, которым намазывала маслом парату[71]. – Но ведь еще Навруз, ты в этот день всегда устраивал себе выходной.

– Клиентов сегодня не будет, – подтвердил Джамшеджи, размешивая сахар в чае. – И это очень кстати: сможем подробно обсудить твою ситуацию.

Первин смотрела, как отец пьет чай, и не имела не малейшего понятия, что у него на уме.

– Папа, мама рассказала тебе, что со мной случилось? Что я хочу подать на развод?

На лице Джамшеджи не дрогнул ни один мускул.

– Она сообщила мне про твои намерения. Можешь не сомневаться в том, что мы оба против твоего возвращения в Калькутту, хотя два дня назад и получили от Бахрама Содавалла совершенно нелепую телеграмму с просьбой о восстановлении брака.

Первин едва не подавилась своей паратой. Прочистив горло, она сказала:

– Но вы ничего об этом не сказали, когда пришли встречать меня на вокзал!

– У меня и не было ни малейшего желания приветствовать тебя такими новостями. Ну, и еще я очень переживал из-за того, что ты не приехала на дедушкины похороны. Хотел сперва выслушать твое объяснение. – Сдержанно посмотрев на дочь, Джамшеджи добавил: – Слишком много у нас у всех накопилось того, о чем мы все пытались умалчивать.

– Да, – согласилась Первин, ощущая комок в горле. – И больше так никогда не будет.

Пока они с отцом ехали по Бомбею, Первин все не могла налюбоваться на милые привычные зрелища. Она совсем забыла ощущение теплого ветра в волосах, плеск воды в фонтане «Флора» – прямо поток бриллиантов. Как прекрасен ее родной город! Тяжело будет расстаться с ним снова.

Когда Мустафа открыл дверь Мистри-хауса, его грациозный адаб показался Первин объятием. Мустафа улыбнулся и произнес:

– Первин-мемсагиб, это правда вы?

– Я по вам скучала, Мустафа. Как дела?

После кончины дедушки Мистри Мустафа остался последним обитателем Мистри-хауса. Ему наверняка порой бывает одиноко.

Мустафа кивнул.

– Что касается здоровья, все в полном порядке, хвала Аллаху. Я слышал от вашего отца, что вам не позволили приехать на похороны любимого дедушки. Как вы, наверное, переживали. Но он по-прежнему с нами. Совсем не уменьшился. – Мустафа указал на портрет ее деда в полный рост, теперь украшавший вестибюль.

– Он получился очень похоже, – заметила Первин. – Кто его написал?

– Самуэль Физи-Рахамин, ученик самого Джона Сингера Сарджента, – поведал Мустафа. – Он закончил работу за месяц до кончины вашего деда.

– Как все удачно сложилось, – произнесла Первин, разглядывая строгое лицо деда. Теперь она готова была хоть каждый день видеть у него на лице это выражение, оно больше не казалось ей признаком критики в ее адрес. А еще она надеялась, что дед будет всегда ее наставлять, как пытался наставить в день появления Сайруса.

Пока она разглядывала портрет, Джамшеджи успел подняться до середины лестничного пролета.

– Чало[72], Первин! Мустафа, чай нам нужно подать примерно через полчаса.

В кабинете все осталось таким, каким она и запомнила. На столах сотрудников отца – клерка, поверенного и машинистки – лежали груды бумаг, на отцовском столе царил безупречный порядок. То был большой двухсторонний стол, хотя Джамшеджи пользовался только одной стороной. Сколько Первин себя помнила, отец твердил, что вторую сторону приберегает для первой женщины-юриста в городе.

– Садись. – Джамшеджи указал на свободную часть стола – стула там не было. Первин принесла его с другого конца помещения, села.

Будто и не замечая ее душевного смятения, Джамшеджи начал:

– В середине стола лежат тексты, которыми я пользуюсь постоянно. Подальше справа – свод парсийских законов. Он датирован 1865 годом, но семейное законодательство парсов по-прежнему основывается на его положениях.