Малахов курган

Дорогой к дому Андрей Могученко шел, не разбирая, где мокро, где сухо, и забрызгал сапоги желтой грязью. Веня едва поспевал за отцом рысцою.

— Батенька! А приказ про меня читали?

— Эна! Самое главное и прозевал. Читали, конечно.

— А что в приказе сказано?

— Царь повелел, чтобы с рождества богородицы время шло в двенадцать раз скорее. Месяц за год. День за час. И ночь за час. Не успел проснуться — спать ложись. А тут и помирать пора... Что ни час, к расчету ближе.

— Как же это месяц за год?

— Очень просто. Все у нас теперь завертится колесом. Ты вот сколько времени не был у меня в штабе? Поглядел бы, что с часами сталось, — минутная стрелка в пять минут полный круг обходит. А кукушка совсем неистовая: и прятаться не поспевает — все время непрерывно кукует! Нет ей покою.

— Все тебе смехи! А говорил, про меня приказ...

Могученко остановился и положил тяжелую руку на плечо сына:

— В кого ты у меня — очень глупый или очень умный? Не пойму, парень. Сколько было тебе лет к рождеству богородицы?

— Девять...

— Сколько с той поры прошло до Николы, по нынешний день?

— Три месяца.

— Ну, сколько тебе по царскому приказу ныне лет?

Веня раскрыл рот, вытянулся, набрал полную грудь воздуху и ответил:

— Двенадцать!

— Ну? Сразу на три вершка вырос!

— Батенька! — в восторге кричал Веня, срывая с плеч шубейку. — Держи ее. Возьми шапку. Давай мне фуражку...

Могученко подхватил шубейку и шапку Вени и нахлобучил сыну на голову свой форменный картуз.

— Ура! Многая лета! — закричал юнга и во всю прыть пустился назад, в гору, на курган.

Андрей Могученко стоял, глядя вслед сыну, и, поглаживая бакенбарды, усмехался.

Могученко-четвертый

На кургане сделалось тихо и мирно. Как всегда в полдень, канонада умолкла. Народ после молебна быстро разошелся. Матросы и офицеры укрылись по блиндажам и землянкам завтракать. Только маячили часовые на своих местах да на банкетах дежурили сигнальщики. По случаю праздника работы на кургане не производились. Грачи, черные вороны и галки копались около помойных ямок, сердито отпугивая назойливых воробьев. Солнце жарко пригревало, и кое-где на протянутых веревочках трепались по ветру матросские фуфайки.

Веня направился к Белой башне, где в нижнем этаже в небольшом отсеке, занятом прежде пушкой, находилась канцелярия начальника Малахова кургана.

Круглое окно отсека, откуда раньше смотрела в чистое поле пушка, заделано взятой откуда-то квадратной оконной рамой. Приоткрыв дверь, Веня увидел под окном за столом знакомого дежурного писаря Николая Петровича Нечитайло. На столе перед писарем лежали гусиные перья, чистая бумага, половина луковицы и кусок круто посоленного хлеба. Стояли пустая косушка водки и пустой стакан. Писарь чинил перо. На одном из двух топчанов у стены спал адмирал Истомин, закрыв лицо от света фуражкой.

— Садись, Могученко-четвертый, гостем будешь, — приветствовал Веню шепотом писарь. — Чур, не шуметь! Его превосходительство только-только задремал. Зачем пожаловал?

Веня шепотом и деловито объяснил, что он, по случаю объявленного ныне приказа, пришел оформиться.

— Напишите, дяденька Николай Петрович, приказ о зачислении меня в список на полное довольствие юнгой в тридцать шестой экипаж Черноморского флота и чтобы мне выдали смазные сапоги, шинель с медными пуговицами, с барашковым воротником и зимнюю шапку меховую. Ну, как вон в тридцать девятом экипаже. Мне нынче стукнуло двенадцать лет, по указу его величества.

Нечитайло виду не показал, что удивился просьбе Вени. Заложив очищенное перо за ухо, писарь ответил:

— Правильно! Ежели тебе, Могученко-четвертый, от роду девять лет и три месяца, то на сие число тебе надо считать двенадцать. Полное право имеешь к зачислению в юнги.

— Так напишите, дяденька, приказ! — замирающим шепотом просил Веня.

— Первое: юнги зачисляются не приказом; это очень жирно будет — приказом об юнгах объявлять. Что ты, офицер? Второе: юнги зачисляются дневным распоряжением по команде. Третье: сегодня праздник, а дежурного распоряжения по праздникам не отдается. Четвертое: бывают распоряжения экстренные — оные отдаются и по праздникам и по табельным дням.

— Напишите, дяденька, экстренное. Мне никак нельзя терпеть!

— Допустим, я написал. Но — пятое и главное: кто подпишет?

— Адмирал.

— Что же, будить адмирала ради тебя? И адмиралу надо покой дать!

— Дяденька, я дождусь, пока он проснется.

— Допустим. Есть еще шестое и самоглавнейшее: мне-то какой толк писать тебе зачисление в неприсутственный день да тратить на тебя казенные чернила, песок и бумагу?! Косушка пустая, а закуски вон сколько осталось. Смекни!

Веня смекнул еще раньше, чем Нечитайло начал перечислять свои резоны. Юнга проворно положил на стол перед писарем серебряный гривенник, который уже давно держал в кармане зажатым в кулак, — гривенник, полученный от гардемарина Панфилова за то, что Веня съел осенью на музыке лимон.

Нечитайло и не посмотрел на гривенник, зевнул, сгреб со стола крошки хлеба, а с ними и гривенник ребром правой ладони в подставленную к краю стола горсть, кинул все из горсти в рот и проглотил.

Веня в испуге ахнул.