Малахов курган

— А ты умеешь на ложках биться?

— Еще как! — с радостью согласился Веня. — Доставай-ка свою ложку, я тебе докажу!

Бобер, с ужимками и корча рожи, нагнулся и достал свою ложку из-за голенища. Веня обомлел: у Бобра в руке была блестящая железная ложка, луженная оловом. И Репка достал и показал юнге 36-го экипажа такую же ложку.

— Будешь биться? — спросили оба.

— Буду! — в отчаянии воскликнул Веня, хотя сразу понял, что дело его безнадежное.

— Ты сначала попробуй свою ложку, — посоветовал Бобер. — Постучи себя по лбу — крепка ли.

— Ладно уж! Об твою башку и железная ложка треснет. Ну, биться или нет? Бей! — прибавил Веня, подставляя свою ложку.

Он надеялся на свою ловкость: весь секрет, когда бьются ложками, состоит в том, чтобы уступать удару противника, когда тот бьет, и не давать ему времени отдернуть руку, когда наносишь сам удар. Веня еще надеялся, что игра выйдет вничью.

Но Бобер понял хитрость Вени и выставил вперед свою луженую ложку.

— Нет, ты бей первый...

Веня с мужеством отчаяния ударил своей ложкой по ложке противника. Они бились неравным оружием: ложка Вени разлетелась от первого удара с треском. У Вени в руке остался один черенок...

— Мало ли что — у вас ложки-то железные!

— А как же ты, дурак, будешь кашу есть, когда на батарею принесут кашу замерзшую? Понял?

Репка и Бобер взялись за руки и закрутились перед опечаленным Веней. Притопывая и постукивая в лад ложкой о ложку, они припевали:

Ложка крашеная,

Каша масленая!

— Вот как у нас в тридцать девятом экипаже! — воскликнул Бобер.

Закончив свой победный танец, Репка и Бобер важно удалились, оставив юнгу 36-го экипажа над черепками разбитой ложки.

Неистовая кукушка

— Погодите, я вам еще докажу! Глазыньки мои на вас бы не глядели! — шептал Веня, взглядывая в ту сторону, где стояли на фланге своей команды Репка и Бобер.

Веня старался не смотреть туда и пытался утвердиться взором на исхудалом, бледном и тревожном лице Владимира Ивановича Истомина. Веня знал, что начальник Малахова кургана больше сорока дней не покидает Корабельной стороны, ложится спать не раздеваясь и в сапогах. Дома ему не спится, напрасно он принимает какой-то «мускус» — должно быть, лекарство для сна, — нет, заснуть все равно не может и бежит ночью с квартиры на курган. Скажет вахтенному комендору: «Совсем издергался — не сплю. Пришел к вам поспать!» Ляжет на топчане в канцелярии, засунув руки в рукава шинели, и забудется на часик под трескотню ружейных выстрелов в секретах. Усы Истомина с осени поседели и превратились в короткую щетку — все их Владимир Иванович обкусал. А какие были пышные!

Веня с печалью отводил глаза от лица Истомина, и опять его взор притягивают ненавистные юнги 39-го экипажа. Веня с трудом отрывается от блестящих пуговиц на шинелях юнг и переводит взгляд на Павла Степановича Нахимова. Нахимов стоит, слегка подняв голову, застыл взглядом на какой-то невидимой точке в пустом небе... А по правую руку Нахимова — капитан 1-го ранга Зарин. «Плакал, когда топили корабли!» — вспоминает Веня рассказ отца и, чтобы не заплакать самому, отводит взор...

Дьякон машет погасшим кадилом, ходит с длинной, в полтора аршина, свечой, погашенной ветром, вокруг покатого столика с иконой и кланяется попу; поп тоже ходит вокруг и кланяется дьякону.

Оба поют на разные голоса:

— «Правило веры и образ кротости, воздержание учителю, явися стаду твоему...»

— Бомба! — крикнул протяжно сигнальщик с банкета.

— «Ты бо явил смирение высокое, нищетою богатое...»

— Пить полетела! — весело кричит сигнальщик, и все, не исключая дьякона и попа, подняв головы, следят за рыжеватой полоской дыма в высоте, обозначающей полет бомбы к Южной бухте.

Только один Нахимов стоит недвижимо и смотрит все в одну точку пустого неба.

Молебен кончался. Пока он шел, и с Малахова кургана послали в сторону англичан три залпа. Дьякон, поднимаясь на носки, чтобы громче вышло, прокричал «многая лета». И, как будто в ответ дьякону, с батареи Веня услышал звонкий голос мичмана Нефедова-второго:

— Орудия к борту!

Грянул четвертый залп и ревом своим покрыл голоса певчих.

Сквозь гул пушечных раскатов опять из дыма прозвучал голос:

— Бомба! Наша! Жеребец!

Развевая косматую гриву, тяжелая бомба, пущенная продольно, шмякнулась с конским ржанием близ батареи и в то же мгновение разорвалась.

— Носилки! — крикнул тонким голосом сигнальщик.

— Носилки! — откликнулись ближе.

— Есть! — ответили от башни, и два арестанта, бросив на землю цигарки, побежали с носилками на батарею.

Веня забыл все и кинулся вслед за арестантами.

Срываясь с голоса, флаг-капитан Нахимова читал приказ о зачислении месяца службы в Севастополе за год.

Веня вернулся испуганный и бледный и, схватив отца за руку, сказал, задыхаясь:

— Батенька! Нефедова убило! Ты смотри дома не брякни. Маринка с ума сойдет...

— Вот тебе и «многая лета»! — сказал старик Могученко.

Молебен кончился.

— «Аминь!» — пропели певчие дружно и отрывисто.

— «Аминь!» — значит «кончено, баста». Пойдем, сынок, к пирогам!