Мальчик из Бухенвальда. Невероятная история ребенка, пережившего Холокост

Бухенвальдское подполье устроило так, чтобы посылки для политических заключенных от Красного Креста пошли не им, а детям. Взрослые мужчины, терзаемые голодом, сразу же согласились передать эти посылки – с тушенкой, конфетами, теплыми носками и свитерами, – мальчишкам, из которых самым младшим было не больше семи лет. Когда мы с Абе получили свои посылки, то сразу вскрыли коробки и высыпали содержимое, включая портянки и грелки для ушей, на кровати, чтобы скорей добраться до самого желанного – шоколада. Мы не видели шоколада и вообще ничего сладкого с тех пор, как Германия оккупировала Польшу. Мы осторожно разорвали золотистую фольгу и выложили шоколадки перед собой. Полюбовавшись ими некоторое время, мы осторожно, уверенные, что это шутка и, когда мы откроем глаза, шоколад исчезнет, взяли свои плитки. Мы оба лизали шоколад, как мороженое, боясь откусить, потому что десны у нас болели, а зубы расшатались и прогнили из-за недоедания.

Я не хотел, чтобы Абе уезжал, но знал, что так надо.

Глава тринадцатая

Я проспал.

Кинув взгляд на кровать Абе, я увидел, что с нее уже сняли постельное белье. Поношенный коричневый чемодан с кожаными ремнями, в который он упаковал свои скудные пожитки, включая фотографии, сделанные в Экуи, исчез.

В панике я выскочил из постели. Не завязывая шнурков на ботинках, я кинулся вниз по лестнице, перепрыгивая через две, три, а то и четыре ступеньки, летя на полной скорости в столовую. Его там не было. Мадам Минк сказала, что он уже уехал, но если я поспешу, то смогу догнать его на трамвайной остановке.

Ноги у меня быстро устали, мышцы разболелись от бега. Я чувствовал, как печет мозоль на пятке. Тем не менее я добрался, запыхавшийся и обессиленный, до остановки.

Было раннее утро, и толпа французских рабочих теснилась на платформах.

Я вклинился в нее и стал петлять между людьми, но Абе нигде не видел. Подпрыгивая, чтобы посмотреть сверху, я начал звать его по имени. Подошел трамвай, и большая часть толпы загрузилась в него, а я один остался на платформе.

Плечи у меня упали, и я тяжело вздохнул. Возможно, мы больше никогда не увидимся.

– Ромек! – услышал я чей-то голос. Подняв голову, я увидел Абе на противоположной стороне. Профессор стоял рядом с ним. Абе и профессор замахали мне руками, зовя к себе. Я начал слезать с платформы, чтобы перебежать через пути, но тут кондуктор, проходивший мимо, схватил меня за шиворот и вытащил обратно. Он указал пальцем на выход. Я, на идише, стал объяснять, что мне надо попасть к другу на противоположную платформу. Кондуктор что-то рявкнул по-французски; ноздри у него раздувались, а глаза сверкали.

– Перебегать через пути нельзя! – крикнул мне профессор. – Тебя может ударить током. Мы тебя подождем.

Когда я наконец добрался до Абе, то едва не рухнул на колени от усталости. Абе упал мне в объятия. Его округлое тело было теплым и таким знакомым…

– Профессор говорит, ты можешь поехать с нами, – сказал он, отстранившись. Я заглянул ему в лицо. Его щеки, как и мои, были мокрые от слез.

– Это будет путешествие, возможно, последнее, которое мы совершим вместе.

Раньше я никогда не был на море, не видел океана, не вдыхал запах водорослей и свежий соленый бриз. Свет на северном побережье Франции казался ярче, небо выше, а далекая птичья песня словно взлетала в небеса, а не падала дождем на землю. Абе отправлялся на пароходе из Шербурга, порта, который только открылся после того, как был разрушен во время вторжения союзников во Францию. Плавание занимало около недели.

Корабль оказался таким большим, что, стоя рядом, я не видел, где он начинается и где заканчивается. Когда-то я делал бумажные кораблики и пускал их по реке Каменна. Ничего похожего на это судно. Пассажиры, многие в американской военной форме, уже поднялись на борт и перегибались через поручни, махая руками.

Для меня Америка ассоциировалась с Джоном Уэйном, звездой Голливуда, чьи фильмы я смотрел с польскими субтитрами в Скаржиско-Каменне. Я не мог представить себе Нью-Йорк, который, по словам Абе, был такой же большой, как Париж, если не больше, со зданиями выше Эйфелевой башни, поднимавшимися до самого неба.

Отойдя в сторонку, Абе открыл свой чемодан и вытащил одну из рубашек, которые выбрал из грузовика в Экуи. Он протянул ее мне.

– Это первая вещь, которой я по правде владел, – сказал он, передавая мне рубашку. – Первое, что мне принадлежало, с тех пор, как я покинул Лодзь. Я хочу, чтобы она осталась у тебя.

Я поежился, потому что сам ничего ему не принес.

– Ты знаешь, почему я побежал за картошкой? – спросил он дальше.

– Потому что ты упрямый и хочешь всегда быть прав, – съязвил я.

– Нет, – ответил Абе с серьезным лицом. – Потому что моего младшего брата отправили в газовую камеру. Я знал об этом и не хотел потерять еще одного брата.

Я ахнул, внезапно осознав, что тоже считаю Абе своим братом.