Мальчик из Югуру

Кривым шилом Фашина прокалывал обработанную кожу игуаны и две, сложенные вместе, кожаные пластинки, составляющие подошву бабуши. Затем в эту дырку он продевал крест-накрест две узкие полоски кожи. Он работал (быстро и уверенно. Видно было, что это мастер своего дела.

Около него лежали разные инструменты, которыми пользовались и его ученики. Якубу, как настоящий учитель, подробно объяснял своему другу назначение каждого из этих инструментов.

Раздавалось легкое постукивание молотка. Из-под очень острых ножниц падали обрезки кожи от подошвы, зажатой в тисках, прикрепленных к самодельному массивному столу. Затем Фашина отпустил тиски, постучал по подошве молотком, взял маленький стальной ножичек и, словно бритвой, легко срезал все шероховатости, которые, как ему казалось, делали обувь менее красивой и удобной.

Айао словно завороженный внимательно следил, как на его глазах рождалась бабуша. Он смотрел, стараясь запечатлеть в памяти, что делал каждый из мастеров, запомнить назначение различных инструментов и всю обстановку в этой интересной мастерской.

Ночью он увидел смешной и удивительно запутанный сон. Ему снилось, ^йудто бы башмак, весь в зубьях, проглотил питона, а зубастый капкан зажал каблук башмака. И земля, как змея, заглатывала цепь, к которой был прикреплен капкан.

Он проснулся от своего собственного смеха.

— Ты так часто просыпаешься? — спросил у него Якубу.

— Невозможно было удержаться! — ответил Айао и рассказал ему свой сон.

— Твой сон какой-то мрачный.

— Ты так считаешь?

— Я не люблю снов: два раза мне снилось, что один из моих братьев умер, и каждый раз так и случалось через несколько месяцев.

— Тогда я тебя понимаю. Но, надеюсь, мой сон не исполнится и земля не проглотит вчерашний капкан.

— Пойдем в поле, а то как бы отец нас не опередил.

Фашина действительно уже побывал там. Он все видел, но, чтобы не лишать детей радости открытия, вернулся домой. Поэтому, когда Айао и Якубу пришли на знакомое им место, они увидели огромного дикобраза, переднюю лапу которого крепко защемил капкан. Зверь долго бился, стараясь освободить лапу. Он напрасно подпрыгивал, пытаясь вырвать вбитый в землю кол. Повсюду валялись его колючки. Трава вокруг была вытоптана, листья маниоки оборваны. Выбившись из сил, но еще живой, злобно озираясь, дикобраз, увидев детей, подпрыгнул, громко загремев цепью. Мальчики, слегка оробевшие, но счастливые, помчались к дому с радостными криками.

Они сообщили новость Фашине, который, продолжая делать вид, что ничего не знает, поспешил взять мачете, длинную дубину и пошел вместе с ними в поле. Оба друга не помнили себя от радости.

Дикобраз был на месте и при их приближении разразился яростными криками. Дети долго его разглядывали.

Айао, довольный тем, что видит дикобраза так близко, чувствовал, однако, как сердце его защемило от жалости. В этот момент Фашина, ударив зверя дубиной по голове, прикончил его и положил в старый мешок, который обычно брал с собой, когда шел на охоту.

Вернувшись домой, отец Якубу решил послать половину туши дикобраза с Айао в Югуру. Жена одобрила его, а Якубу был просто счастлив.

38. ЧЕСТОЛЮБИВЫЕ МЕЧТЫ

Из маленького мальчика Айао превратился в стройного, крепкого юношу с легкой цоходкой и правильными чертами лица. Голос у него стал грубее, а движения увереннее. Таким его увидел брат Камара, вернувшийся в Югуру из Джен-Кедже, где он уже три года учился на агротехника и откуда приезжал домой каждый год. Айао действительно очень вырос. Его больше не называли Малышкой.

Прилежный в школе, хозяйственный дома, он стал для отца человеком, чьими глазами тот видел все вокруг. Братья и сестры Айао тоже старались не отставать. Одни из них, после успешных экзаменов получив свидетельство об окончании начальной школы, поехали в Джен-Кедже продолжать учебу. Те, которые не выдержали этих экзаменов, все-таки тоже сумели, при содействии дядюшки Экуэффи, уговорить своих домашних, хотя и не обошлось без бурных сцен, отпустить их в «цивилизованный город» обучаться разным ремеслам.

— Джен-Кедже! Джен-Кедже! Это слово не сходит у вас с языка! — воскликнул Киланко, когда Фива, после разговора с дядей Экуэффи, объявила о своем намерении поехать в большой город учиться шить.

— Но, отец, что мне делать здесь, в Югуру, где ничего нет?

— Как это ничего нет? А бабушка, а мать, а мои сады?

— Когда я вырасту и мне будет, например, двадцать лет, разве мне нужны будут твои сады?

— Ох! Если бы не мое обещание никого из вас больше не наказывать, я бы давно показал тебе, как надо поступать с девчонками, которые так разговаривают, — пригрозил ей Киланко.

— Отпускать девушку одну жить в городе... я против этого, хотя, конечно, мне нравится, что мир моих внуков не ограничивается деревней, — сказала нам Алайя своим, как всегда спокойным, голосом.

— Фива не будет одна в Джен-Кедже, ведь жить ей придется в моем доме. Камара и Исдин смогут навещать ее хотя бы раз в месяц, проводить вместе с ней воскресенье, — возразил Экуэффи.