Мальчик, которого стерли

Смид вернулся к доске. Он эффектным жестом сдернул колпачок с маркера. Сначала написал букву А — алкоголизм. Потом Б — беспорядочные половые связи. Он заполнял доску жирными черными буквами, которые мы должны были использовать как ключ к нашим генограммам. Г — гомосексуальность, Н — наркотики, $ — азартные игры, П — психические заболевания, Аб — аборты, Ба — участие в бандах, По — порнография. Я пытался не обращать внимания на отсутствие в списке Смида параллелизма, основного правила классификаций, которому меня научили еще в средней школе на уроках английского. Посредник, говорил я себе, не всегда должен быть идеальным. Дж. взял один из постеров и передал кипу мне. Я чувствовал, как дрогнула его рука, пока она проходила между нами. Я положил листок на бежевый берберский ковер под ногами.

Смид обернулся к нам, захлопывая колпачок на маркере.

— Травма часто связана с наследственным грехом, — сказал он. — Нам придется понять, откуда исходит грех изначально. Как он просачивался от отца к сыну, от матери к дочери.

Я узнал это чувство из библейского стиха, популярного в нашей семейной церкви, Исход 20:5.

«Ибо Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель, наказывающий детей за вину отцов до третьего и четвертого рода, ненавидящих меня».

Белобрысый парень вручил каждому из нас комплект цветных карандашей, обернутый резинкой. Ветераны нашей группы соскользнули со стульев, чтобы начать ежедневный групповой проект, забирая с собой постеры. Я быстро последовал за ними, мои колени уже привыкли к многочасовому стоянию перед алтарем нашей церкви, смазанным древесным маслом, когда я молил Бога изменить меня. Я провел восемнадцать лет жизни, посещая церковь три раза в неделю, внимая призывам с алтаря вместе с отцом и другими людьми, пытаясь поверить в буквальное толкование Библии.

— Навязчивые сценарии родителей влияют на детей, — продолжал Смид. — Это самый распространенный корень сексуального греха.

Наши цветные генограммы должны были сказать нам, в каком месте все пошло не так. Проследив свою генеалогию достаточно далеко, мы должны были найти если не ответ на вопрос о наших сексуальных прегрешениях, то, по крайней мере, ту мертвую и выродившуюся ветвь в нашем семейном древе, на которой лежала ответственность за них.

Я развернул свой постер на ковре, чтобы быть поближе к Дж. С. скользнула по мне взглядом, когда я проходил мимо, но я притворился, что не заметил.

Дж. ткнул меня под ребра красным карандашом, оставив маленький след на моей белой рубашке. Мой взгляд всей своей тяжестью проследовал по его длинной жилистой руке, где запястье, охваченное пурпурными венами, было занято рисованием волнистой красной линии: унижение матери отцом.

— Готов поспорить, что все от этого, — сказал он. Голос его был таким монотонным, трудно было определить, серьезен ли он или просто механически повторяет жаргон ЛВД. Я подумал, была ли его натура более ироничной до ЛВД. Подумал, мог ли он понравиться мне больше за пределами этого места. — Наверняка что-то в этом унижении сделало из меня гея. А может быть, папины Н. Или, может быть, у мамы был Аб., прежде чем я родился.

Я думал, как можно знать столько всего о своей семье. Мой клан жил, закрыв рот на замок; когда выскальзывало на свет наше прошлое, это были лишь случайные прорывы или иносказания.

— Не знаю, с чего начать, — сказал я, уставившись на белый лист. Это была проблема, которую я переживал всякий раз, когда садился писать, но я понемногу стал справляться с этим лучше. Расслабив свои мысли, я мог войти в свою душу через боковую дверь, сесть, скрестив ноги, и изучать иероглифы.

— Начни с самого худшего, — сказал Дж., улыбаясь, — если самое худшее — это не ты.

* * *

Трудно было вызвать в воображении родословное древо из ранних детских воспоминаний. Жизнь моего отца с того момента, как в нем открылось призвание проповедника, заполняла пустоту в нашей семейной мифологии. Его значение для нашего города и общины, казалось, заслоняло все, что мы знали о самих себе. Я был Его Сыном. Мама была Его Женой.

Люди всегда знали моего отца как убежденного верующего, но в пятьдесят лет он предпринял следующий шаг — спотыкаясь, прошел между лавками в нашей церкви, дрожа и плача, преклонил колени вместе со всей конгрегацией, и тогда наш проповедник объявил, что Бог призвал моего отца к служению.

— У меня не было цели в жизни, пока я не нашел свое призвание, — повторял мой отец каждую неделю, стоя на кафедрах по всему штату Арканзас, пока мы с мамой тоже не начали в это верить, чтобы попадать в тон с его аудиторией. — Я был ничем. Но Бог излечил меня. Он исцелил меня. Дал мне цель.