Мальчик, которого стерли

Я заложил карандаш за ухо и оглядел наполовину законченную генограмму, пытаясь вспомнить грехи своих отцов. Я сидел так, пока занятия не окончились, боясь записать что-нибудь, чего не смог бы стереть.

ПРЯМО И ОТКРОВЕННО

Люди собрались в шоу-руме, подошвы их кожаных двухцветных туфель скрипели по плитке. Прошлой ночью выпало несколько дюймов дождя, которые теперь собрались во впадинах шероховатых подъездных дорожек из бетона, обосновались в резиновых уплотнителях автомобильных дверей и выливались из скрытых резервуаров подвесок под полом. Но сейчас казалось, что синоптик с тренированным среднезападным акцентом был неправ, и никакого дождя не было. Дороги были сухими, как обычно, и в суете, за второй-третьей чашкой утреннего кофе, эти люди могли бы не заметить ничего особенного, если бы не скрип подошв, знаменующий, что все случившееся ночью прошло без них.

— Говорю вам, это последние времена, — сказал брат Нильсон. Двое мужчин помогли ему доковылять до черного кожаного дивана в углу шоу-рума. Проходя мимо своего отражения в красном «мустанге», припаркованном в центре зала, брат Нильсон коротко усмехнулся на свою неуклюжую фигуру, потом отвел взгляд. — Война на Среднем Востоке. Ради чего? Почему бы нам просто их всех не жахнуть бомбой?

Брат Нильсон заслужил уважение двадцатью годами упорных трудов деканом в нашей местной церкви баптистов-миссионеров. Когда здоровье начало подводить его, а тело — медленно окостеневать, его положение столпа церкви и нашего арканзасского городка стала еще отчетливее. Но, в конечном счете, путь к респектабельности стоил ему тщеславия.

— У меня бывали всякие девочки, о которых мужчина может мечтать, — слышали от него. — Сотни. В ряд. Всех сортов и моделей, что только можно представить.

Теперь края его штанов цвета хаки волочились за сапогами, подметая следы от воды, которые оставили другие.

— Не знаю, с чего это людям надо все так усложнять. CNN хочет, чтобы мы думали, что нам вообще не стоило туда соваться. Они разве не знают, что Иисус может вернуться в любой день? — Он откинулся на спинку, кожа дивана скрипнула. — Я до самых печенок это чувствую.

Иногда мой отец и другие любили говорить людям о Евангелии: у Бога нет времени ни на кого, кроме людей, которые ведут дела прямо и откровенно. Говори, что у тебя на уме, и говори ясно.

— Здесь не бывает никакого нейтралитета, — любил говорить отец. — Нет никакой серой зоны. Никаких промежутков.

Я смотрел на них из дверного проема отцовского кабинета, держа в одной руке Библию короля Иакова в кожаном переплете, другой сжимая деревянную дверную коробку. Меньше чем через пять минут я должен был присоединиться к ним на коленях перед автомобилем и в первый раз провести утренние библейские чтения у отца и его работников. С тех пор, как отец переехал в этот город несколько лет назад, чтобы стать начальником нового дилерского центра «Форда», он проводил чтения каждое рабочее утро. Как большинство членов церкви, знакомых нам, он был встревожен малым количеством молений в школах и на работе, и считал, что страна, хотя во главе у нее стоит президент евангелической веры, все время старается лишить повседневную жизнь своих граждан первозданной славы Христовой, особенно когда это дошло до воинской присяги и рождественских праздников — говорили, что такие вещи всегда под угрозой. Как и моя мать, он вырос в церкви, и, поскольку была лишь одна церковь, в которой мои родители провели большую часть своих жизней, наша семья всегда была баптистами-миссионерами, которые заботились о том, чтобы вести людей к Господу. «Ибо где двое или трое соберутся вместе во имя Мое, там Я посреди них». Мой отец понимал эти слова буквально, как все баптисты-миссионеры, и, как все евангелисты, он веровал, что, чем больше душ ты соберешь во имя Христа, тем больше душ ты спасешь от вечного адского огня. Две души — минимум, три — неплохо, но девять, или десять, или еще больше — лучше всего.

— Я хочу привести по меньшей мере тысячу душ к Господу, прежде чем умру, — повторял он мне почти каждый день.