Мальчик, которого стерли

Я смотрел, как какие-то чары захватывают Дж. Длинный локон упал на его лоб, и он все время откидывал его, как будто от этого перед ним мог появиться его отец, реальный, дышащий. Он наклонился вперед, положив локти на колени, ладони охватывали подбородок: сгорбленная поза мальчика, куда младше, чем он был. Я мог представить, как он сидел так в своей гостиной на диване, читая фэнтези.

— Ты хочешь сказать ему что-нибудь? — спросил Смид.

Дж. снова отбросил челку и выпрямился на стуле. Казалось, его взгляд ухватил обещание следующей ступени, его взгляд становился все мягче и влажнее. Может быть, это была его минута. Смид стоял рядом с ним, сосредоточив взгляд на Стуле Лжи. В это мгновение перед обоими, казалось, промелькнул один и тот же кошмарный тиран.

— Папа, — заговорил Дж., — я выучил наизусть каждый из восьми «разгромных» отрывков. Я очень старался быть хорошим христианином. Я расплачивался за прошлые грехи, мучил себя, чтобы продвинуться по каждой из ступеней.

Смид обошел оба стула, кивая в каждом направлении, будто обращался к отцу и к сыну одновременно. Самое важное здесь было — поверить в вымысел, сделать отца контейнером для боли и страха, а не человеком, который жил, дышал, ходил, был сложным, и был таким всегда, когда ты находился рядом с ним.

— Человек, которого я больше всего хочу поцеловать, — продолжал Дж. Комната затихла. Я едва дышал. В аудитории, казалось, становилось жарче с каждым его словом. Я не смел поднять глаза на него. — У меня теплеет внутри, когда я подхожу к этому человеку. Постоянные вопросы, исходящие из личного прочтения Писания. Теперь я понимаю это. Все это — искушение, посланное дьяволом, чтобы запутать меня, чтобы заманить меня в ловушку зависимости.

— Аминь! — завопил Т. — Проповедуй!

Я слышал, как С. ерзала на стуле позади меня. Белобрысый подошел к правой стороне сцены, его глаза были сосредоточены на невидимой драме.

— Азартные игры, алкоголизм, сожительство, унижение. Это все были твои дары, папа. Но больше — нет. Я не принимаю твои дары. Я бросаю твои дары к своим ногам и попираю их.

Дж. закончил и осел на пол всхлипывающей кучей. Смид подбежал к нему и положил руку на его спину, другую воздел в воздух, молясь, чтобы Бог исцелил этого молодого человека. Через несколько секунд он отвел Дж. обратно на стул рядом со мной. Я все еще старался не смотреть на него. Я боялся, что случится, если я посмотрю на него. Это был человек, который по доброй воле сломался у меня на глазах, в то время как я собирал все свои силы, чтобы остаться целым. В следующую минуту Смид сделал мне знак взойти на сцену.

— Я думаю, пора тебе показать нам, что происходит у тебя внутри, — сказал он, подводя меня к металлическому стулу, кладя руку мне на плечо. Стул был еще теплым после Дж. Я пытался удержаться и не смотреть на Дж., который сейчас стоял на коленях, дрожа, у подножия своего стула. Нельзя было понять, переживал ли он что-то настоящее или просто притворялся — и даже теперь, когда запал выгорел и антисептический свет померк, я больше не могу быть уверенным в его обращении больше, чем в обращении любого экс-гея.

— Ты видишь своего отца? — спросил Смид, стоя позади меня. Пыль туманила свет в воздухе передо мной, ее ручейки вились там, где, как предполагалось, сидел мой отец. Я пытался переплавить эти ручейки в его деловой костюм темно-синего света, его штаны, его волосы цвета перца с солью, разделенные пробором. Я пытался вогнать себя в приступ ярости.

— Не торопись, — сказал Смид.

Молчание было невыносимым. Я сидел там несколько минут, ожидая, чтобы кто-нибудь закончил это. Я подумал об игре в числа, в которую играли мы с отцом: каждый из нас загадывал число от одного до ста, и потом мы называли его вслух одновременно. Я думал о том, что обычно наши числа различались только на единицу или на две, и эта черта казалась чудом. Я хотел рассказать группе, что в моем отце было то, чего я никогда бы не понял. Было то, что вообще нельзя передать словами. Но я любил его.

Когда никто не прервал молчание, я встал со стула.

— Я не злюсь, — сказал я. — И не понимаю, почему я должен злиться.

Белобрысый поднялся на сцену. Его лицо было красным, руки сжаты в кулаки.

— Ты всю неделю скрываешь то, что чувствуешь на самом деле, — сказал он. — Ты злишься, но не показываешь этого. Ты прячешь это, но мы-то видим.

— Я не злюсь, — сказал я. Я был выставлен напоказ перед судом равных. Солнце пекло мне спину. — Все это сложнее.

— Ничего тут сложного нет, — сказал белобрысый. Его лицо становилось все краснее. — Это ты все усложняешь. То, что ты чувствуешь, — злость, потому что твой отец не принял тебя. Тебе надо разобраться с этим. Тебе нужно кричать на него, сказать ему, что ты чувствуешь на самом деле.

— Не буду я кричать, — сказал я. Я изо всех сил старался не показывать, как я нервничал.

— Ты дрожишь, — сказал парень. — Вот до чего ты злишься. Это очевидно.

Я не собирался плакать. Я не собирался позволять им заставить меня плакать. Я не отрывал взгляда от двери аудитории, так и не взглянув на Дж.