Мальчик, которого стерли

Остаток утренней сессии был трудным, и Т. еще раз признался в том, что прошлой ночью его посещали мысли о самоубийстве. Когда Т. исповедовался, стоя перед нашей группой, мы все повторили: «Мы любим тебя, Т.» Но у меня не лежало сердце к этому. Да, мне было жаль Т., и я сказал бы ему это, будь у меня такая возможность. Но я не любил его. Как мог я любить того, кто все время до такой степени разыгрывал из себя сломленного человека, кто требовал моего сострадания каждым своим шрамом, каждой исповедью, кого я в действительности не знал? Это казалось жалким и слегка эгоистичным — выделять кого-то, чтобы его любили. Считать, что Бог и все вокруг внезапно признают твое достоинство, если увидят, что ты травмирован и признаешь это. Это была валюта ЛВД, обмен буквальными и символическими шрамами, и я терпеть этого не мог. Каждый пытался перещеголять другого, произвести на свет самый мучительный рассказ. В конце концов, Иисуса легче всего было опознать по Его ранам, а ведь нас просили взять крест Его и следовать за Ним. Какой-то глубинный цинизм угрожал взять верх над моими мыслями.

Смид разложил складной стул, быстро и эффектно, петли скрипнули, будто каркнула испуганная ворона.

— Сегодня вы встанете лицом к лицу со своими страхами. У вас будет шанс показать, насколько вы храбры на самом деле.

Дж. прижался ногой к моей ноге.

— Это что-то новенькое, — шепнул он. Я скользнул взглядом вниз по его груди к его ногам, наконец скрывшись от глаз Смида за стулом, стоявшим перед ним, глядя, как он сомкнул ноги вместе и снова развел их. Я подумал о Вирсавии, искусительнице царя Давида, купавшейся на краю дворца. А Давид подглядывал, примостившись на крыше. В последние несколько дней я начал видеть нечто прекрасное в Дж. Это был тот, кто мог меня понять. В отличие от Хлои, или Калеба, или кого-то из консультантов, Дж. не требовал от меня ничего, кроме того, что было во мне: той же спутанной, бурлящей массы, которую я приклеил к поверхности моей маски. На мгновение мне захотелось выйти из учреждения и положить конец моей экс-гей терапии, а еще через мгновение — чтобы Дж. потянул меня обратно, удержал рядом с собой, заставил снова перечитать «разгромные» отрывки, снова и снова, пока я наконец не пойму их. Его красота заставляла меня думать, что, может быть, в эксперименте с экс-геями была какая-то истина.

Смид поставил еще один складной стул напротив первого. Он отряхнул руки, повернулся к нам и улыбнулся, пока не появились его гольдблюмовские ямочки.

— Кто хочет пойти первым? — спросил он.

Полукруг напрягся, наше общее дыхание затихло. Мы пока еще не знали, что это будет, но знали, что это как-то будет связано с детскими унижениями, о которых мы рассуждали на утренней сессии. Стул Лжи, называлось это в расписании. Я представлял себе шприц, наполненный сывороткой правды, или, может быть, тест на полиграфе, провода, приклеенные к моей груди. Я чувствовал, как спазм прошел по бедру Дж., когда оно двинулось назад и прижалось к моему. Я оттолкнул его, слишком сильно, и он чуть не соскользнул с сиденья, ножки стула звучно царапнули плитку.

— Дж., — сказал Смид, поворачиваясь на звук. — Кажется, ты готов.

— Да, сэр, — сказал Дж., протискиваясь мимо меня к переднему краю аудитории. Я сдвинул ноги на одну сторону, его бедро задело мое колено. Он бросил мрачный взгляд на меня, пока проходил.

— Я хочу, чтобы ты сел сюда, — сказал Смид, указывая на стул. — Я хочу, чтобы ты сел сюда и представил, что напротив тебя сидит твой отец. Я хочу, чтобы ты сел сюда и представил, что напротив тебя сидит твой отец, и ты говоришь все, что всегда хотел сказать ему, но не мог.

Дж. постарался улыбнуться, устроился на стуле и скрестил руки на груди. Он прочистил горло и уставился в ту точку, где, как предполагалось, сидел его отец. Я оглянулся, чтобы посмотреть, принимают ли это другие. С. кусала ногти, а Т. сидел рядом с ней, сунув руки в карманы своего черного кардигана. Белобрысый администратор стоял в дальнем конце аудитории, скрестив руки перед своими темно-синими слаксами, с вежливым вниманием на лице. Он поймал мой взгляд и послал мне в ответ взгляд, означавший: «не отвлекайся, а то…» Я повернулся обратно. Косби нигде не было видно, и я был рад этому, комната несколько расслабилась без его воинственного взгляда.

— Исповедь должна появиться на свет, прежде чем лечение сможет состояться, — сказал Смид, цитируя рабочую тетрадь. То, что эта исповедь будет публичной, предполагалось само собой, ведь в ЛВД все основывалось на принципе «раскрой все, и будешь спасен». Стул Лжи — это просто, объяснил Смид: притворись, что видишь отца, которого не видишь, и признайся во всем негативном, что когда-либо чувствовал к нему, перед всей комнатой. — Не беспокойся о том, как это звучит. Просто попытайся быть честным.