Мальчик, которого стерли

Я нечасто видел брата Стивенса с тех пор, как переехал в колледж, и был этому рад. Что-то в его маленьких, близко посаженных глазах заставляло меня нервничать. В старшей школе, когда я в воскресные утра управлял на его проповедях церковным видеопроектором, я чувствовал, будто каждое слово своих приговоров он направляет в меня, будто я и есть Сатана, о котором он нас предупреждает, сидящий в своей будке поверх остального прихода и насмехающийся над Богом своими фантазиями о близнецах Брюэр, которые, выпрямив спины, сидят в первом ряду. Во время проповедей он, бывало, говорил о своей блудной дочери, которая все время портила ему жизнь: передозировки наркотиков, дружки-сожители, небрежное поминание имени Божьего всуе, частые аресты. Она была типичной пасторской дочкой, которая пустилась во все тяжкие. В результате брат Стивенс проникся политикой суровой любви. Множество раз он оставлял свою дочь обходиться самой, хотя часто соглашался помочь с оплатой счета за лечение от наркотиков.

Я знал, что, какой бы совет он ни предложил моему отцу, этот совет будет жестким. Чутье подсказывало, что пригласить меня на служение в тюрьму — это была его идея, часть той тактики испуга, который применяла церковь, приглашая, например, бывших наркоманов вспоминать свои ужасные истории в тягучих свидетельствах, занимавших большую часть службы — большинство прихожан уходило в слезах и чувствовало, покидая церковь через переднюю дверь, как им повезло, что они живы и сохранили рассудок. Несмотря на это чувство, я все же верил, что брат Стивенс мог оказаться прав. Строгая, мрачная, новая перспектива могла быть именно тем, в чем я нуждался.

* * *

Мы подъехали к знаку остановки перед главным шоссе, и отец включил поворотник.

— Вот разница между тем, что естественно и что противоестественно, — сказал он, тормоза под нами зашипели. — Ты всегда был хорошим христианином, но каким-то образом ты перепутал одно и другое. Мы отведем тебя к правильному специалисту.

Я не чувствовал себя по-настоящему естественным с последних классов младшей школы, когда впервые увидел красивого соседа, который выгуливал собаку на улице: в это мгновение я втайне мечтал быть на поводке.

— Я не хочу об этом говорить, — сказал я.

— Твой друг, как его там звали, не испытывал затруднений с разговорами.

Друг. Это слово казалось бесцеремонным, без следа иронии, самоуверенно приземлившись между тиканьями поворотника, как весомый факт. Мне захотелось рвануть руль в другую сторону, вжать педаль газа в пластиковый пол и врезаться в стену ближайшего здания.

— Должно быть, сейчас он уже половине города рассказал, — продолжал отец.

Я избегал общественных мест именно по этой причине. Дэвид жил не так далеко от нашего города и были шансы, что он уже рассказал нескольким общим друзьям, что я гей, чтобы спасти собственное лицо. Я узнал от одного из таких друзей, что он был на испытательном сроке по неуспеваемости, что никто не видел его в студенческом городке около месяца, что, похоже, он вернулся к родителям. Возможно, он преувеличивал факты, выставлял меня педофилом. Возможно, он говорил, что я пытался переспать с ним. (Мой сосед, Сэм, уже решил переехать из нашей спальни; теперь я квартировал со своим другом Чарльзом и подозревал, что внезапный уход Сэма имел причиной эти слухи). Теперь ничего не оставалось — только прятаться, ждать, пока течение стихнет, и пытаться найти исцеление.

— Мне неважно, что он говорит людям, — сказал я. — Он не христианин.

— Кажется, он ходил в церковь, — сказал отец, поворачивая на шоссе. — Кажется, ты говорил, что он хороший парень.

— Ну да, в церковь Пятидесятницы, — сказал я, вспоминая старое здание почты с ржавыми железными балками, ярко освещенную сцену и моторное масло. — Это совсем не то.

Слова вырвались у меня сами собой. Обвиняющие, самодовольные по природе, они казались естественными, шагнув куда-то между правдой и ложью, питаясь почти одной яростью. Они тяготели к чувству убежденности, цели. Они щелкнули, и все вокруг сфокусировалось: двойные желтые линии, магазины вдоль дороги, лица, выглядывающие из окон, запачканных кляксами грязи. Они несли с собой интонацию и небрежную логику обедов с профессорами, но содержание их было совсем иным.

Несколько месяцев спустя, впервые встретив персонал ЛВД, я мгновенно узнаю в этих гибридных словах свои собственные, хотя еще не буду знать, на что они по-настоящему способны, пока они не обратятся против меня.

— Они «говорят на языках» и пользуются в церкви моторным маслом, — сказал я. — Это отвратительно.

— Не судите, — сказал отец, поворотник выключился, когда он повернул колесо, — и не судимы будете.

— Не лжесвидетельствуй, — сказал я. Более десяти лет воскресной школы, и я мог цитировать Писание почти так же хорошо, как отец, используя его так же легко, чтобы оправдать свои средства.

— Почитай отца твоего и мать твою, — сказал отец, вынимая козырь, который всегда клал конец нашим разногласиям.