Мальчик, которого стерли

— У него были такие грустные глаза, — скажет она. — Они взывали ко мне.

— Не торопись, — скажу я.

— Я хотела спасти мальчика на этой картинке. Я хотела спасти тебя. Но не знала, как.

Так много лет назад, стоя на кухне, в день, который должен был стать самым обычным, она представляла, что загнанные глаза этого мальчика — его настоящие глаза, способные выглянуть из-за красной рамки его портрета. Глаза его души, Дориан Грей наоборот, глаза, которые становились все более добрыми, а не зловещими, чем больше она на него смотрела. В те месяцы, которые оставались до ЛВД, она прочла «Портрет Дориана Грея», по моей просьбе, после того, как я впервые пережил в обольстительном языке Уайльда оправдание той чувственной стороны, которая открывалась передо мной во время первого года в колледже, за годы до того, как я узнал, какой вес имела эта книга в истории ЛГБТ-литературы. Стоя там, на своей кухне, она представляла этого мальчика, этого Дориана наоборот, который глядел сквозь следы ее пальцев, сквозь ее стоявшую фигуру, на кухню, заполненную вещами, в которых он мог бы узнать знакомые реликвии дома, где проходит здоровое детство: стопка тарелок на белом керамическом подносе, открытая пасть посудомоечной машины «Frigidaire», только что подметенный участок плитки, ограниченный деревянным плинтусом, кремового цвета ковер в примыкающей комнате. Она представляла себе такого же мальчика, как на брошюре — баки подстрижены над самыми мочками ушей, рубашка с пуговицами на воротнике и белым круглым вырезом, чувственные загнутые ресницы, защищающие его глаза от того, чтобы сразу увидеть слишком многое в этом мире — и представляла, что он мог бы найти в этом доме ощущение покоя. Здесь был порядок и чистота. Здесь были ее вымытые руки, горячая вода, которой она позволяла свободно течь по своим тонким пальцам, пока кровь не приливала к коже. Что же еще, думала она, нужно было этому мальчику? Если он вышел из такого же дома, то как дошло до того, что он попался в эту брошюру с красной рамкой, окруженный портретами погрязших в грехе, духовных калек, хронически зависимых?

Она подошла к кухонному столику в углу комнаты. Когда она проходила мимо раковины, на поверхности верхней тарелки вздулся мыльный пузырь, тот, который секунду назад, должно быть, удерживал дрожащее отражение ее фигуры, стоявшей в ночной рубашке с цветочками.

— Я помню мыло, — скажет она потом мне, вглядываясь в диктофон между нами. — Странно как-то. Но все это было странно.

— Не торопись, — снова скажу я.

— Я помню мельчайшие подробности.

Такие, как капля воды, стекавшая по ее голой веснушчатой руке. Как солнечный свет, ударивший под таким углом, чтобы от этой капли появилась золотая мерцающая полоса. В тот день она смахнула пятнышко прохладного мокрого света со своей руки. Она пригладила страницы брошюры на поверхности стола и села. Да, черты лица у этого мальчика и у меня были почти одинаковыми. Она почувствовала, что у нее кружится голова. Она видела, будто в бесконечных змеящихся отражениях двух зеркал, друг против друга, еще одну мать, которая вглядывалась в этот портрет мальчика, казавшегося знакомым, и эта мать, в свою очередь, представляла себе кого-то вроде моей матери, которая делал то же самое, и все эти матери хором спрашивали: «Что же еще нужно было этому мальчику?» Она ждала, пока головокружение не пройдет. Она чувствовала такое раньше, в минуты, когда кто-нибудь в церкви заговаривал о жизни вечной, о вечном, без конца, пребывании в раю, она чувствовала усталость при одной мысли о вечности, обмахивала лицо ладонью и говорила: «Моя голова не может с этим справиться. Это слишком».

Мельчайшие подробности. Позднее утреннее солнце, свет которого падал на половину стола. Пылинки, вьющиеся спиралью, будто песчаные столпы. За раздвижными окнами — вода в полосках ряски, которая растекается у крутого берега, отделяющего наш участок от Озера Буревестников. Когда летом бывало много туристов, мама сидела на балконе, глядя, как моторные катера выписывают буквы V по воде, и побуждала волны придвинуться ближе. Однако в такие зимние дни, как этот, озеро оставалось тихим и спокойным, и большую часть дня она проводила внутри.