Мальчик, которого стерли

Я помню вкус пресного хлеба на языке, слова «Это тело Христово» разносятся эхом по святилищу. Это тело Мое, отданное вам. Делайте это в память обо мне. Я помню потрясение от виноградного сока, крови Христовой, страх, что сок и впрямь обратится в кровь у меня в желудке, хотя баптисты никогда не верили, что такое возможно. Я помню, как однажды почувствовал вину за то, что наблюдал за близнецами Брюэр в переднем проходе церкви, когда прихлебывал сок и слушал весь этот хруст пресного хлеба, перемалываемого сотнями зубов, спины Брюэров были такими прямыми и идеально вылепленными, что я не мог не смотреть, и вот я бросился в туалет после причастия и заставил себя изрыгнуть Тело и Кровь Христовы, боясь, что меня ждет кара за богохульство, если я оставлю Его внутри себя, зрелище плывущих останков Христовых оставалось тем же чувством сгущающейся плоти, которую я впоследствии увижу на экране. Наверное, это был знак, понимаю я. Я вижу теперь, насколько тело способно контролировать дух. Ведь это тело Христово наконец обратило его идеи в реальность, доказательство его отсутствия — тот самый факт, который в конечном счете убедил стольких неверующих обратиться в христианство. И это тело Дэвида в первую очередь довело меня до терапии. Из-за того, что я не вступил в связь с телом Хлои, все это началось. Если бы я просто мог научиться превращать свое тело в острое лезвие, я бы смог обуздать эту власть тела, ту же власть, которую почувствую снова на просмотре фильма, ту, с которой так хорошо умеет обращаться мой отец в своих проповедях. Все, что мне нужно — небольшая помощь доктора Джули. Я начинаю испытывать надежду. Я чувствую кожей тепло с кухни, которое придает мне силы, подталкивает меня вперед.

Я все еще стою в коридоре, глядя, как рождественские огни танцуют снаружи на мерзлом озере. Где-то играет Нэт Кинг Коул. Я помню, как Доминика говорила мне, что ей ненавистен Нэт Кинг Коул. «Этот голос такой безжизненный», — говорила она, хотя я не согласен. Я думаю, как Чарльз и Доминика все каникулы распевают песни в окрестностях своего дома, так непохожих на окрестности моего дома. Чарльз однажды рассказал мне, как шальная пуля пробила дыру в стене их дома, чуть не попав туда, где он сидел на диване. Еще дюйм, и Чарльз мог не дожить до того, чтобы рассказать мне эту историю. Я думаю о его мучениях, о том, через что он прошел, и откуда он пришел, и где он находится сейчас, когда так прекрасно поет в укромном театре колледжа. И, прежде чем я могу остановиться, я ощущаю, как мне повезло, что в эту минуту я жив, я в тепле и счастлив, среди своих родных, которые, несмотря на то, как неуклюже они обращались со мной, узнав о моем несчастье, несмотря на то, что они обращались со мной, будто с ненужной чашкой из фамильного фарфора, все еще представляют собой часть меня, все еще разделяют со мной ту теплую кровь, которая пульсирует у меня по венам, когда я иду босиком по коридору, и волна их голосов сейчас у меня за спиной, милый приглушенный ритм с неразличимыми словами, а не с теми словами гнева, отвращения, жалости или любви, которые, как мне представляется, застряли у них в горле, и я медленно, нога за ногу, делаю шаги от золотого света к блестящему озеру, и я могу поклясться, что все это слишком прекрасно для одной жизни, что я мог бы расколоться на множество мелких версий себя самого, чтобы оценить множество ароматов этой минуты, я знаю, что эти чувства могут покинуть меня, как только я схожу к доктору, и думаю: как я могу когда-нибудь расплатиться за этот дар? Как я могу когда-нибудь расплатиться с этими людьми, и с Богом, которого чтят эти люди, с Богом, которого, кажется, все еще продолжаю чтить я?

Собака Дэйзи трется об мою ногу и сопит. Она смотрит на меня снизу вверх, глаза ее слезятся. Ее неприкрытое доверие — это уже слишком. Я отвожу взгляд, благодарный за то, что ощущаю ее рядом в темноте, когда все эти огни позади нас, будто свет готов поддержать нас двоих прямо в этом окне, вытащить в ночное небо над озером. Как я могу сказать «нет» всему этому? Я размышляю. Такое множество людей привело меня к этой минуте, и я доверял им. Разве не могут ожидать впереди еще лучшие минуты, если только я снова доверюсь им?

Наступает вторник, и я не иду к доктору Джули. «Что-то случилось», — говорит мама. Больше ничего. Я в таком же смятении, как и всегда. Я задаюсь вопросом: может быть, мои родители потеряли надежду, может быть, вся эта сила выдыхается? Мы с мамой проводим неделю без разговоров. Молчание тревожит меня.