Мальчик, которого стерли

И лишь через несколько месяцев я осознаю, как серьезен договор, который я заключил с собой той рождественской ночью в кругу семьи. Лишь через несколько месяцев, просидев несколько часов на холодной каменной скамейке в саду перед гуманитарным колледжем, пройдя в оцепенении по дорожке к озеру и глядя на свой темный силуэт в тихой воде, когда весь этот лунный свет сияет в спину, и моя студенческая жизнь упакована в квадратные коробки за спиной, я начинаю осознавать, насколько далеко я зайду. Я возьму этот тощий костяк и подвергну его крещению в ледяной воде, и я пойду назад в мокрой одежде, коченея, но чувствуя себя более живым, чем когда-либо, и когда мое истощенное тело будет согреваться под обжигающим потоком душа, глаза будут прикованы к капле воды, стекающей по головке душа, я, стуча зубами, начну бормотать самую простую молитву Великому Исцелителю: Господи, сделай меня чистым.

Выйдя из душа, я найду сотовый и пошлю матери СМС, пробуждая ее от сна. «Я готов, — напишу я. — Доктор Джули».

* * *

Меньше недели прошло после того, как я смотрел «Страсти» с Чарльзом и Доминикой. Мы с мамой сидели в приемном кабинете доктора Джули.

— Эта картина висит в кабинете почти у каждого доктора, — сказала мама. — Хорошая картина.

Казалось, она никак не могла перестать говорить.

— Да?

Картина была репродукцией знаменитой картины Роквелла[19] в стиле фотореализма: маленький мальчик приспускает штанишки перед безымянным доктором в белом халате, позади сквозь закрытые шторы сочится свет. Жест мальчика кажется таким простым, частицей того розового прошлого, которое так талантливо умел изображать Роквелл: минута страха перед самым облегчением, тем сентиментальнее, что боль — это такая мелочь, ведь совсем не из-за чего беспокоиться, правда же, и этот ребенок скоро все поймет, только еще несколько раз надо будет прийти в кабинет к доктору. Страх мальчика — тот, что большинство людей преодолевают в далеком детстве, и в нем так много смешного, которое взрослые часто находят в детях; страх мальчика видится тривиальным, всего лишь фазой, которую надо перерасти: один укольчик, и все пройдет.

— Интересно, скоро уже будет доктор Джули? — спросила мама.

— Она скоро будет здесь, — тупо сказал я. — Она всегда занята.

Больше нечего было сказать.

Доктор Джули действительно всегда казалась занятой — листала карты, сверялась с медицинскими записями, выписывала лекарства на квадратных листочках бумаги и эффектно, с достоинством отрывала их от клеевого позвоночника — но мне всегда казалось, что ей не слишком по душе эта часть работы, а больше по душе общество пациентов.

— Что ж, перейдем к делу? — сказала она, как только наконец прибыла, будто входила в класс на экзамен, она сбрасывала техническую часть своей жизни — стерильную, наполненную жаргоном, — захлопывала дверь, чуть не прищемив хвост всей этой необходимой ерунде, чтобы можно было наконец щелкнуть отмытыми костяшками пальцев, закатать рукава и сесть на скрипучий стул, наклониться вперед и поглядеть в глаза людям, которые делали ее работу стоящей, стать в это мгновение не доктором per se[20], а маленькой девочкой из-под Салема, штат Арканзас, которая поднималась рано утром еще до школы, чтобы покормить цыплят. Бывали минуты, когда черты маленькой девочки и доктора были одинаковыми, хотя такое случалось редко. Она обучалась в моем колледже, и это чувствовалось особенно заметным в то утро, когда я наконец решил связать свою студенческую жизнь со своей семейной жизнью.

— Что привело вас обоих сюда сегодня?

Как будто она не знала — это лицо, рассвет на ферме, спокойное, освобожденное от дневных тревог, — а моя мама, сидевшая во всех своих кружевах на другом краю комнаты, едва могла скрывать дрожь, охватившую ее с той минуты, когда она впервые узнала о моей сексуальности.

— Я не знаю, с чего начать, — сказала мама, прижимая к груди кошелек, хотя не с чего было начинать, кроме неприглядной правды: тайного пятна, которое пало на нашу семью. Я знал, что она уже поговорила с доктором Джули о моей сексуальности, что они близко общались, что доктор Джули хотела защитить мою мать от обнаженной реальности — сын, оказавшийся геем, на Юге, среди строго религиозного общества. Я знал все это уже из того, как они говорили друг с другом, и сострадание текло, как ручей, сквозь комнату, а мой взгляд был теперь сосредоточен на пятнистой плитке под ногами, свисающими со стула. Мне казалось, что, стоило только взглянуть на них, меня тоже унес бы этот ручей, и я не поднимал головы.

— Почему бы не начать с очевидного? — сказала доктор Джули. — Вы беспокоитесь о своем сыне.