Мальчик, который рисовал тени

Йоиль не заметил, как они добрели до офицерских казарм. Фишер вошел внутрь, а Йоиль остался болтаться на морозе, от которого его голые коленки делались синими. Прыгнул в сугроб и упал. Снег забился под рубашку, щекоча бока, но смеяться не получалось. Из головы не выходило то, что натворил этот Фишер. Перетрусил, скрыл правду о смерти девушки и сам стал сообщником, лишь бы спастись. Ну и как такому верить?

Когда Фишер вернулся, Йоиль вытаращился на его одежду. Теперь на немце был черный кожаный плащ, точь-в-точь как у здешних у эсэсовцев. На руке красная повязка со свастикой, на голове фуражка. Прежнюю одежду он нес под мышкой.

– Ну, где тут у вас прачечная?

Йоиль махнул рукой в сторону десятого блока.

Шли молча. Сейчас Фишер ничем не отличался от прочих нацистов, пусть под черным плащом была не серая форма с орлом, а пиджак и галстук. Он вызывал тот же страх и такую же злость. Теперь у Йоиля и мысли не возникло подать ему руку.

– Евреи не празднуют Рождество, да? – спросил Фишер на полдороге.

Он прикурил сигарету от стальной зажигалки с орлом, сидящим на свастике.

– Нет, – покачал головой Йоиль.

Вспомнились зимние вечера, когда мама растапливала камин, а папа зажигал девять свечей на ханукии, по одной в день.

– У нас есть похожий. Ханука, праздник света.

На последнюю Хануку родители подарили ему четырехгранный волчок-дрейдл и денежки за то, что он учил Тору. Теперь эти воспоминания казалось далекими и неуловимыми. Так, немного света в холоде Аушвица.

– На следующий год ты будешь праздновать Хануку со своими родителями, – подбодрил его Фишер.

Йоиль понял, что немец сам в это не верит. Глаза у того были блестящими и грустными. Еще одна ложь.

В скорбном молчании они вошли в прачечную и сразу же погрузились в горячий пар дезинфекционных машин. Пахло мылом и щелоком, совсем как дома, когда мама стирала простыни и полотенца. Фишер положил одежду на деревянный стол и спросил у заключенной-полячки, когда можно будет забрать. Йоиль принялся разглядывать корыта, натянутые веревки, на которых сушилась выстиранная форма, гладильные катки, похожие на железных чудовищ, и вешалки с уже выстиранными и высушенными кителями. На каждом воротнике – бирка, приколотая булавкой. Он пробежал глазами по знакомым именам.

– Чем ты там занимаешься? – спросил сзади голос Фишера.

– Это форма доктора Брауна.

Йоиль показал на серый китель, расшитый всякими жутковатыми эмблемами. Рядом висела форма дяди Менгеле. Эту-то он знал как свои пять пальцев, вплоть до мельчайших деталей вышивки на петлицах.

– Эта – доктора Клауберга, а эта – Фогта.

Гуго осмотрел бирки с именами и датами приема в чистку. Клауберг и Фогт принесли свои два дня назад.

– Ты именно этот запах тогда почуял?

Йоиль понюхал рукав и покачал головой.

– Это же запах щелока. А от Брауна пахло одеколоном, который на кожу капают. Я точно знаю.

Гуго задумчиво уставился на погоны Клауберга.

Они покинули прачечную уже в темноте. В воздухе еще вибрировал звон колокола, между бараками текла оркестровая музыка, сопровождавшая возвращение заключенных с работы. Мелодия словно скользила по снегу, омытому светом фонарей, ласкала деревья, затем, неуловимая и свободная, исчезала вдали.

– Они уже вернулись! – ахнул Йоиль. – Перекличка, я должен бежать!

Он со всех ног кинулся по заснеженной аллее к аппельплац, заполнявшейся заключенными. Сколько могла продлиться перекличка, заранее никто не знал. Если дежурный захочет, то продержит всех на морозе хоть несколько часов. Дядя Менгеле каждый вечер забирал с плаца Йоиля и других близнецов, прежде чем колокол зазвонит во второй раз.

Эта перекличка оказалась короткой. Наверное, эсэсовцам самим не терпелось избавиться от докуки и идти праздновать сочельник. Пока их считали, Йоиль глядел на звезды и – он мог поклясться! – увидел одну падучую. Она сверкнула ярко, как огонек свечи на ханукии.

И Йоиль загадал желание.

Вернуться домой.

19

Гуго ввалился в свою комнатушку, таща на плечах накопившуюся за день усталость. Боль отдавалась в пояснице, онемевшая рука вынуждала то и дело ругаться сквозь зубы. Ничего, кроме морфина, не могло дать облегчение. Коньяк Гуго сам отдал унтерам в борделе. Сигарет оставалось всего три штуки. Завтра придется просить кого-нибудь из местных раздобыть пачку.

Сбросив плащ на кровать, Гуго подковылял к столу. Холодный свет прожектора, падавший из окна, словно рубанком срезал шероховатости дерева. На столе лежала прямоугольная коробочка. Раньше ее тут не было. Гуго провел пальцем здоровой руки по серому картону и красным буквам названия. Лекарство упало на него, как дар небес. Эукодал. Открыл. Внутри лежала записка. «Считайте это подарком на Рождество», – прочитал он вслух.

Снаружи вновь запуржило. Снег бился об оконное стекло. Гуго представил нарядный, довоенный Берлин. Украшенные елки, рождественские базары на Шпрее, вездесущий аромат горячего вина с пряностями. Представил себя самого у камина в столовой. Вращается цилиндр музыкальной шкатулки, а на стене висит рождественский венок.