Мальчик, который рисовал тени

Холод в комнате живо вернул его к реальности. Гуго повертел записку, ощупывая бумагу, понюхал. Достал из ящика найденную в «Канаде», сравнил. Бумага вроде бы одинаковая. Только та отпечатана на машинке, эта написана от руки четким, изящным почерком. Писала, разумеется, Анита.

Он бесконечно долго смотрел на бумажные колбаски с таблетками. Ясно как день, он уже не может без этой гадости. Началось с первитина. Вся Германия тогда сидела на нем. Первитин позволил ему не спать сутками и чувствовать себя вулканом энергии. В результате вышла его монография по криминологии. Таким бодрым он с тех пор никогда не был и не удивился, узнав, что первитин выдают солдатам. Гуго считал, что лишь благодаря этим таблеткам Германия захватила Польшу и Францию: немецкая армия неутомимо и спешно маршировала днями и ночами, чего противник позволить себе не мог.

Потом пришла болезнь, а с ней боль; первитин уже не справлялся. Врачи посоветовали добавить морфин. Разок Гуго попытался бросить. Он очнулся в университетской уборной, стуча зубами от холода, хотя на дворе стоял жаркий август, и понял, что лучше продолжать.

Теперь он таращился на серую, точно пепел Аушвица, коробочку. Что же, добрая фройляйн Куниг предлагала ему возможность провести сочельник без треволнений и боли. Значит, завтра он будет в силах и с достаточно ясной головой, чтобы отправиться в Солахютте, куда его пригласили на рождественский обед. Солахютте ему расписали как райский уголок на берегу озера в окружении гор. Кстати, там он сможет без проблем допросить всех, кого нужно.

Развернув бумажку, он вынул одну таблетку. Их принимает сам Гитлер, сказала Анита. Как бы эта женщина ни действовала ему на нервы, теперь Гуго испытывал благодарность и чувствовал себя в долгу перед ней. Положил таблетку на язык, проглотил. Царапнув горло, эукодал провалился в желудок.

И словно в лагере один за другим погасли все фонари.

Потом виски ожгло огнем и тело наполнилось неистовством. Сейчас Гуго мог бы отправиться в бордель к Розе и часами заниматься с ней любовью. Нет, Гуго хотел вовсе не Розу. Перед глазами нахально возник образ Адель: мягкие, как пух, медно-рыжие волосы, пронзительные зеленые глаза, задорный смех и лукавый взгляд, так противоречивший окружающему безумию.

Охватившее его возбуждение тут же заглушила тоска, обострившаяся под действием таблетки. Гуго рухнул на койку и уставился в потолок. С облупившейся штукатурки на него посмотрело лицо Йоиля. Сердце дало сбой.

Ту-тум.

На следующий год ты будешь праздновать Хануку со своими родителями. Ложь.

Ту-тум.

Аушвиц, 25 декабря 1943 года

Его разбудил утренний свет, лениво проникавший из окна в комнату. Гуго сел в постели. Он не помнил, как уснул. Давно не проваливался в сон одним махом, не повертевшись какое-то время с боку на бок. Потер спину. Боли не было. Надо же, эукодал помог. Гуго поднялся, ощущая непривычный прилив сил. Словно и не болел никогда. Умывшись и тщательно побрившись, он покинул комнату.

Снаружи царила праздничная атмосфера, но в душе Гуго простиралась бесплодная пустыня. Гремела музыка, на аппельплац никого не было: даже заключенным позволили отдохнуть. Там, где прежде торчала передвижная виселица, зеленела наряженная елка и пел детский хор. Нежные голоса смягчали даже мороз. Гуго узнал Йоиля.

Когда он проходил мимо, сердце защемило. Никак не удавалось забыть слова Гутмана, огненные рвы Биркенау и жестянки из-под «Циклона-Б». Он изо всех сил стиснул набалдашник трости. Наконец показались ворота, черневшие на фоне ясного неба. Фогт назначил ему встречу в гараже, за пределами лагеря. Оберштурмфюрер уже ждал рядом с фургоном.

– Счастливого Рождества, герр Фишер.

– И вам того же. Чудесный денек сегодня. – Гуго указал кончиком трости на бескрайнее, ослепительно-голубое небо, под которым сверкал снег.

– Не торопитесь привыкать. – Фогт постучал рукой по зеленому борту, приглашая Гуго садиться. – Погода в Польше непредсказуема и меняется быстро.

Прямо как моя треклятая болезнь, подумал Гуго.

Он влез внутрь, шофер завел мотор, «лоханка» взревела и тронулась с места. Они ехали по обледенелой дороге, оставив позади мрачные бараки и ворота с назидательной надписью. Злая насмешка – вот что такое эта надпись в действительности. Фогт смотрел только вперед, сжатые челюсти выдавали нервозность. Интересно, есть ли у него семья? Скучает ли он по родным в эти праздничные дни? Сам Гуго постоянно думал об отце, сидящем дома в одиночестве под вой сирен.

– Говорят, вы участвовали в поимке Отто Хампеля и Элизы Лемме? – спросил вдруг Фогт, когда Гуго уже смирился с его молчанием и приготовился всю дорогу пялиться на заснеженные польские поля.

– Участвовал.

Честно говоря, об этом деле он предпочел бы забыть. Ничего, кроме стыда, оно теперь не вызывало.

– Я составил психологический портрет разыскиваемого. Мужчина среднего достатка, страдающий от потери родственника на французском фронте, и так далее…

– Человек разбросал по Берлину двести шестьдесят семь открыток, призывающих к борьбе с фюрером. Это не шутки.