Мальчик с короной

Сорвались сразу с места Прокоп, Тарас и Репа. Я вижу, как мелькают их перепачканные смолой сандалии. Хлопают двери подъездов, все задирают головы, стремясь увидеть, что произошло, как произошло. Прибегает, может, первый раз в жизни опоздавшая баба Настя. На нее прямо жалко смотреть: косынка сползла на шею, конец длинной серой юбки бьется и всплескивает в пыли, как подбитая утка. Прибежал запыхавшийся Матрос с синяком под глазом и двумя голубями под мышкой. Пришли мама с Юрием Николаевичем и папой, выглянула тихая Ольга Ивановна, Иван Иванович, прораб, с супругой, рабочие со стройки, выпорхнула пухленькая девочка Люба.

Все сгрудились под балконом и, задрав головы, смотрят на Медведева. Сашка зашевелился, сделал рукой величественный жест и, выждав паузу, сказал с высоты:

— Слушай меня, народ московский! Все, хватит! Надоело! Не нравлюсь я вам? Не нравлюсь! Не любите меня? Не любите! Тогда все! Ухожу от вас в монастырь… Живите теперь, если хотите, без меня! Устал я от вас, от всех этих «того нельзя, этого не делай!». Скучно мне стало с вами… Ухожу! — и Медведев скосил глаза на народ. Народ безмолвствовал. Только мой отец вдруг захлопал в ладоши и, оглядываясь по сторонам, произнес:

— Какой артист пропадает!

Медведев пропустил выкрик моего отца мимо ушей и, недовольно нахмурившись, прокричал:

— Я вам! На кол посажу! Чего не просите остаться? Уйду, так плакать потом будете, вспоминать меня! А ну, просите меня остаться, а то всех зарежу к чертовой бабушке! — И Медведев топнул ногой и выхватил мой перочинный ножик с перламутровой рукояткой!

Этого народ уже простить не мог. Люди гурьбой, с негодующими выкриками бросились в подъезд.

Однако всех быстрее оказался Герасим. Он выбежал из-за угла дома и, увидев антикварную корону на голове Медведева, отчаянно взвизгнул и понесся так, что рубашка под напором ветра упруго, без единой складочки, вздыбилась у него на спине.

— Отдай корону! Собственность государства!!! — заревел он и исчез за дверью подъезда.

Спустя минуту мы видим, как Герасим пробирается в форточку, сделавшись длинным и узким. Медведев, крепко держась за корону, замахивается моим ножичком… Народ ахает.

Но наш отважный Герасим, не переводя духа, из форточки опускается на страшного Медведева. Миг — и Медведева на балконе не стало. Мне показалось, что Герасим разорвал его в клочки. Но Сашка появился опять. Без короны! С двух сторон его трясли за большие растопыренные уши отец и Герасим. Трясли и показывали в назидание всему народу с балкона.

— По делам вору и мука! — как всегда подвела итог моя мама. — Зря он хотел, дурачок, быть царем… Ведь Цари правят только годами, а мы, художники, правим веками! — И мама гордо поглядела на меня, Юрия Николаевича и папу.

Всю эту выдуманную мною картину я рассказываю Репе и Тарасу. Они хохочут на весь двор.

Говоря по правде, никакой музейной короны на голове Медведева не было. На самом деле было ведро — простое цинковое ведро, с которым он высунулся с балкона и окатил водой, будто нечаянно, трех зазевавшихся внизу старушек.

Начало (Исторические миниатюры)

Начало

Переписчик Акакий, в прошлом сын бортника Горегляда, уж третью неделю сидел, навалившись грудью на греческий текст, стараясь ясно перевести путанную донельзя притчу.

В свежей, чуть ли не вчера достроенной на месте родного деревенского капища часовенке с келейкой остро пахло смолой, в бойницу залетал ветерок, донося то крики баб, то повсеместное весеннее торжество — гусей, утятей и кур.

«Образ же закону и благодать — Агарь и Сарра, работная Агарь и свободная Сарра, работная прежде, ти потом свободная…» — печально писал Акакий. Ох, долго еще рисовати на твердом пергаменте, долго тереть цветные камушки на яркий жар заглавных букв… ох!

Дело, правда, благодатное и благостное, но скучно.

«…А намедни князь Тур Всеволод поразиша стрелкой изюбра с золотым по хвосту волосом и копыта серебряные», — неожиданно для себя приписал вдруг Акакий.

— Боже! Что сотворил вельмо! — закрестился отрок, с робостью глядя на вымаранный мирской ересью лист. Страшно. Но приписал: «Изюбр сей рече перед смертию — родится у тебя, княже, мальчик и девочка. На месте смерти моей раскинь град… с большим монастырем… — подумав, добавил Акакий, — и посади со временем княжети во град сей сына с тем, чтобы правил он в новой вотчине по-новому, отличь от тебя, супостата, ярыги!»

Теперь перо скользило легко: «Так тебе, супостату, ярыге, закон не писан, неведомы не только пречистый господь наш, по и Перун с Даждь-богом языческие, которые тебе, конечно, суть ближе есть. За что побил многих человеков, столь безвинных? Не открыл тучные закрома свои пред голодными? Брата погубил от зависти к славе его? От доброты и кротости идущей».

Акакий поставил точку. «А, бог с ним, с отцом игумном! Приму любую казнь, любое покаяние с радостью, — подумал он. Не могу — буду писать!»