Мальчики

Кстати, он совсем не сторонился больных. Помню Гусейна, любопытного шустрого паренька, который заскакивал к нему «просто так». Цезарь Адамыч и чайку ему наливал, и печеньем угощал. У паренька отсутствовало ухо, но не вследствие болезни, таким он родился. И всё упрашивал Цезарь Адамыча слепить ему ухо, «как настоящее», а тот отмахивался: «Ты и так czarowny».

Гусейн и правда красивый: лет пятнадцать уже в стойкой ремиссии, вымахал в здоровенного лба, который достался в наследство Жорке и, кажется, выполняет его разнообразные поручения. Стоит полюбоваться на этого Ватсона, ей-богу: всегда в роскошном кремовом тренче, в дорогущей, купленной на Жоркины деньги, шоколадной шляпе-борсалино, из-под которой посверкивают жгучие глаза азербайджанского коммерсанта.

Признаться, я недоумевал – почему столь уникальный специалист, можно сказать природный гений, торчит в лепрозории на куцей зарплате и в ус не дует – в чём закавыка, ему что, большего не нужно? Был бы ленив – оно понятно, но работа у него была адова, каждая минута занята, рвали его на части, все отпуска и праздники летели к чертям. Был бы он алкоголик безвольный, которому некуда идти, неохота менять что-то, искать в жизни новый интерес… Словом, был бы он, как дядь Володя, наш дворовый певческий алкаш. Но Цезарь Адамыч спиртного в рот не брал и в наших институтских застольях практически не участвовал.

Одно время я был уверен, что, как ни смешно это звучит, он мог бы сам написать и защитить все диссертации, которые, в бытность работы в лепрозории, защитили с его помощью десятки сотрудников. Впрочем, с того дня, когда, разбирая бумаги после его похорон, мы с Жоркой обнаружили диплом с отличием об окончании Ecole d’Horlogerie de Geneve (на другое имя, которое оказалось запасным его именем, как протез из модулана, как восполнение человека, – а может, наоборот: знакомое нам имя и было восполнением?) – с того самого дня нам ничто уже не казалось смешным, мы ничему не удивлялись и ничем особо не восхищались. Ещё бы: обладатель Женевского клейма, символа наивысшего часового искусства, Цезарь Адамыч Стахура, или как там его звали по найденным нами документам, разумеется, мог сработать любой сложнейший инструмент для опытов по изучению проказы.

Лишь после его смерти стало ясно, почему он отсиживался в «приюте прокажённых», от кого замки навешивал на двери в свой замурованный подвал. Его посмертная преступная тайна, заключённая в коллекции уникальных часов, виртуозно украденной им из музея и заныканной в пяти разных странах, – обрушилась на нас всей своей грозной интерполовской мощью, корёжа наши жизни, меняя наши планы, сшибая нас лбами и сбивая – уже троих, – в безысходный любовный треугольник…

Вот времечко для нас наступило: что ни день, то сюрприз, что ни утро – то мордой об стол!