Мальчики

Самой лучшей считалась зернистая икра, дед называл её «зерно». Помню, как тяжело переваливается за край ложки смолянистая блескучая масса. Паюсная – это когда зёрна полопались и икра идёт одним комком чёрной массы. Из холодильника она плотная, как смола, режется ломтями… Большинство астраханцев паюс не любили, но икра эта почему-то считалась фирмо́й, ею удивляли посторонних, тем более что промышленным способом её не производили. Это «рыбацкая икра», простолюдинная такая, посконная. Потому и считалась за пределами Астрахани особым шиком. Аспиранты моего отца защищались в Москве или в Питере и уж конечно на защиту накрывали столы. И какие столы – астраханские: осетрина, балык, белужий бок, прочие наши местные яства! Икра всегда царила разумеющимся деликатесом, паюсная – само собой. Одна аспирантка на защиту своей диссертации привезла в Питер разнообразные дары Астрахани; паюс там, разумеется, тоже присутствовал – монолитный кусок антрацита. Секретарь учёного совета, заскорузлая старая дева, вероятно, впервые в жизни увидела настоящий рыбацкий паюс. Неодобрительно глянула, сурово произнесла: «Вот это уберите, пожалуйста. Я эту гадость своему профессору на стол не поставлю». Несчастные, они в глаза не видывали и не едали паюс наш родной – пищу богов. Пищу астраханских богов… и простолюдинов.

Дед в эти послепути́нные работные свои дни тяжело и беззаветно трудился. Он готовил даже пробойную икру, а это тот ещё геморрой, её надо бережно протирать через специальное сито, называемое грохот… Словом, дед всё обрабатывал, раскладывал, что-то замораживал, что-то развешивал на балык… Производство серьёзное. Самый нежный, самый деликатесный балык – белужий бок, хотя икра белужья мало ценится, больно жирна.

Постойте-ка… Пока я в настроении, расскажу, как делали балык из селёдки-залома. Так сорт называется: селёдка-залом. Крупная рыба, в два раза больше обычной каспийской сельди. Заходит в Волгу на нерест. Почему залом? Дед говорил, в бочках она не помещалась целиком, потому её «заламывали». Из этой красавицы делали балык кропотливо и вдумчиво. Потрошили, засаливали, выжидали несколько дней. Затем доставали из засола и вывешивали на ветерок, продев леску через глаза. На леске повисала только одна селёдка, вторая не помещалась. Проходило два-три дня… Терпение, как известно, самое похвальное качество рыбака и чревоугодника, терпение тут награждается с лихвой. Ибо через пару дней селёдка возрождалась к новой жизни: она преображалась, как невеста перед встречей с женихом; начинала обливаться жиром, как слезами.

…И вот она плачет, потеет этим золотым янтарным жиром, начинает светиться изнутри, излучая благоухание и благове́щение. Жир каплями стекает на пол, дед мой, Макароныч, зычным голосом командует: «Агаша, ну-к, бегом – газету!». Я бегу, притаскиваю ещё не читанную отцом газету, разбираю её на листы, расстилаю их по полу… потому как сейчас селёдка-залом главнее папы, главнее новостей и политики, она сейчас главнее всех. Мы с дедом стелим газету, дед кряхтит, хватается за поясницу, скрежещет: «Тяни-ка дальше туда, к уголку…» В общем, мы расстилаем газету, и ещё пару дней драгоценная рыбина источает свет и волны благоуханной вони. Затем – в холодильник. Конец сюжета…

Вернее, начало: вкуснее этой селёдки на свете нет ничего! А с картошечкой? Господи боже ж ты мой, сельдь с варёной картошкой – это морок, волшебная флейта, астраханский синдром! Отварная картошечка с зелёным луком, с петрушкой-укропом, да масла кецман прямо туда в кастрюльку, для аромата, вдобавок и чёрный хлебушек с маслом, с хорошим-не жалей-слоем жёлтого сливочного масла…

Вот она, царская селёдочка-залом. Вот оно – сияние райских кущ!

Работая несколько дней не разгибаясь, дед забивал под завязку два холодильника: ЗИЛ и «Апшерон», все морозильные и холодильные их камеры и полки. Откроешь дверцу – на тебя оторопело таращится осётр или белорыбица…

Кухня у нас большая была, метров двадцать, стол круглый посередине. А с потолка свисали гирлянды вяленой рыбы. Нигде я такого не видал. Впрочем, вру: в барах и кабаках Испании свисают так с потолков свиные окорока. Впервые эту картину увидел в ресторане в Мадриде, и сердце сжалось от воспоминания: мы с дедом, на карачках, расстилаем по полу листы свежей папиной газеты, на которую каплями золотого жира истекает каспийская сельдь-залом, и запах – божественный, пряный одуряющий запах! – заполоняет кухню, всю квартиру, проникая в пазухи носа, во все поры организма, становясь составляющей запаха дома, да и твоего собственного запаха на всю жизнь…

2

…Этот дом придумал мой отец, гуляя однажды по Красной набережной. Мой отец, патологоанатом с мировым именем, занимался печёночной патологией лепры, преподавал в мединституте на кафедре патанатомии и работал в НИИ лепры – том самом, что на Паробичевом бугре.

С дедом отец уживался только потому, что по характеру своему являл совершенно иной тип личности: уравновешенной, вдумчивой, хладнокровной («как его клиенты на прозекторском столе», вставляла тут мама).