Мальчики

Какие чудные персонажи обитали в этом невероятном человечьем заповеднике! Взять Жана, нашего несменяемого управдома. Вообще-то звали его почтенно: Иван Георгиевич, и карьера его могла ошеломить даже бывалых людей. В юности Жан был балеруном. Затем – милиционером. Затем – общественником. Я не намерено пропускаю промежуточные фазы данной биографии, именно так он и аттестовался. Кроме того, Жан коллекционировал копейки и… духи. О соседях сплетничал и рассказывал гадости. Когда останавливал нас во дворе, становился в третью позицию и голову поворачивал в профиль, словно сейчас закрутится в фуэте. Мы с Жоркой ходили у него в друганах, так как однажды подарили ему найденную на чердаке Горелого дома медную монету правления Екатерины номиналом в 2 копейки. 1764 год… «Да ну, – сказал Жорка, – две копейки, тоже мне клад…» А красивая была монета: на реверсе – святой Георгий, пронзающий копьём дракона.

Подарили Жану – дурачьё, недотёпы. С другой стороны: как бы мы её с Жоркой поделили?

А может, та монета, которую мы не могли поделить, была прообразом нашего будущего клада, неделимого клада всей нашей жизни номиналом в неоценимый капитал?

Как сейчас понимаю, Жан, бедный наш управдом, всю жизнь скрывал свои томные предпочтения; всю жизнь у него по очереди жили какие-то «племяннички» и «младшие братики». Один сменял другого, исчезая навеки после неистовой визгливой драки. Порой физиономия Жана, благоухавшего духами «Ландыш серебристый», расцветала нежным фиалковым кровоподтёком, или по ней причудливой виньеткой вилась царапина. Думаю, он и о соседях сплетничал, создавая себе дымовую завесу. Бедный, бедный Жан, бедный милиционер, балерун и общественник.

Вообще, наш несуразный дом словно бы отражался в несуразных судьбах и характерах своих обитателей. Та же великая спекулянтка Катерина Федосеевна, меняя мужей чуть ли не каждый год, выкидывая их «в чём стоял», тем не менее ревниво приглядывала за своим пусть и временным имуществом. Однажды я стал свидетелем жестокого наказания Тамарки-татарки, которая всего лишь попросила тогдашнего мужа Катерины Федосеевны взгромоздить её огромный ковёр на перекладину турника, чтобы удобнее было выбивать из него пыль. Углядев из окна кухни это вопиющее посягательство, Катерина Федосеевна вылетела из подъезда тяжёлым снарядом и с разбегу повалила Тамарку-татарку на землю, попутно огуливая по бокам её же выбивалкой. «Это мой мужчина! – кричала она, – сама вытряхивай свои ковры себе на голову!!!»

А Серафима Арестовна под дворовой кличкой Агрессоровна! Вот где неаполитанская тема в гуще астраханского бытия. Фамилия её была – Шапиро, и себя она именовала в третьем лице, всегда с эпическим зачином: «Если Шапиро хочет сказать, Шапиро скажет!» Жила с внучкой Белкой, застенчивой девочкой, жертвой бабкиного террора. Когда Белка вытянулась и похорошела, бабка принялась энергично отваживать от неё женихов. Если за девушкой заходил ухажёр, Агрессоровна вышагивала в прихожую, шла на молодого человека всем телом и властно произносила: «Скажите ей, чтоб она надела тёплые штаны, там собачий холод!»

Сама она холодов не видала лет двадцать: когда Агрессоровне стукнуло 50, ей вырезали жёлчный пузырь, и с тех пор на улицу она не выходила, жизнь двора посреди великой империи наблюдая с балкона: «Шапиро не станет сидеть со старухами на лавочке!»

Балкон их парил над двором, как знаменитый балкон Папы Римского, откуда тот обращается к своей пастве. Приставив ладонь козырьком ко лбу, Агрессоровна всматривалась в безобразия, указывала на недочёты, требовала, взимала, наставляла, обличала… «Если Шапиро хочет сказать, Шапиро скажет».

Со своего капитанского мостика она курировала вечернюю и ночную жизнь разросшихся кустов сирени в дальнем углу двора, у кирпичной стены гаражей. И если из темноты оттуда неслись стоны неосторожной парочки, Агрессоровна (в своей белой ночной рубашке и вправду – вылитый Папа Римский!) истошно кричала с балкона: «Да помогите же ей кто-нибудь, идиоты!»

3

В КаспНИИРХе дед проработал всю жизнь, попутно защитив кандидатскую и докторскую диссертации по ихтиологии, написав несколько монографий. Последняя из них, «Воспроизводство белорыбицы» (дед, кстати, самолично руководил операцией по спасению этой самой белорыбицы), была им написана уже после перенесённого инсульта… Короче, он проработал на одном месте до своих мафусаиловых лет, оставаясь любимцем коллег и младшего персонала и – рехнуться можно! – эталоном доброты, внимания и учтивости.

Да-да, трудно поверить, но: домашний тиран, громовержец родного сортира, держиморда кухонной лохани, мой дед Макароныч, человек тяжёлый и взрывной, на работе с сотрудниками и подчинёнными являл пример мягкости и долготерпения.

Зато дома…