Мальчики

Вытаращив глаза, я стоял под дверью кухни и жадно слушал эту восхитительную сагу. Из сбивчивого бормотания Тамары выходило, что не в первый раз Жоркина мать пыталась свести счёты с жизнью, пока, наконец, не преуспела в этом – в больничном туалете. Я понял, что с дедом Тамара пришла советоваться: говорить ли Жорке о смерти матери, и если да, то КАК говорить; или погодить, чтобы маленько подрос.

Дед её довольно сурово оборвал:

– Нет уж, Тамага. Никакой лжи не надо. Смегть жизни не стгашнее, а жизни он уже хлебнул. Выдюжит.

– Так что, – ужаснулась она, – брать его и ехать на похороны?

– А иначе и быть не может, – отрезал дед. – Мать пговодить – высший долг сына.

Я на цыпочках ушмыгнул в прихожую и выскочил во двор – разыскать Жорку и вывалить на него ослепительную новость. Меня давно интриговала его загадочная сумасшедшая маманя, интересно было посмотреть, как Жорка примет известие: скажет что-нибудь, заплачет или просто рукой махнёт – ну и что, мол, жил без неё и дальше проживу… Однако увидев его, одиноко пинающего мяч на дворовой площадке (с этим его сосредоточенным отстранённым лицом, будто он решал какую-то неразрешимую задачу), я почему-то запнулся, скис… и понёсся обратно в подъезд.

«Давай вернёмся через сто лет!» – предложил я азартно в тот момент, когда в розоватой кошачьей мгле Летнего театра он расписывал, как старинными людьми мы возвращаемся, пробираемся к заветному лазу и…

Но не успели: однажды вечером – нам с ним было лет по двенадцать – я задремал на диване, а проснулся от яркого света: над городом расцвела необычайная заря. Вскочил с дивана и подбежал к окну.

Горел Летний театр… И так празднично горел, ликующим таким жаром! Бледно-оранжевое свечение охватывало изрядную часть вечереющего неба. Далёкие крики разносились над городом, где-то гудели сирены пожарных машин. А минут через пять в нашу дверь загрохотали кулаком: это прибежал Жорка. И мы стояли рядом, соприкасаясь плечами, оба в майках и трусах, смотрели на зарево пожара из окна кухни, понимая, что ничегошеньки, ничегошеньки сделать не можем…

Улетал в небо, истаивал в гудящем пламени мой кружевной восторг – мой театр, со всеми его тюлевыми-резными чудесами, с придуманными про него историями, призрачными артистами и зрителями – моё детство, мои педальные машинки, моё мороженое, сладкая жижа на дне бумажных стаканчиков, вкуснее которой нет на свете, наш заныканный клад на сто лет – всё сгорело до чёрной древесной трухи, такой страшной, такой тоскливой при утреннем свете.

Позже на этом месте воздвигли другой Летний театр, бетонный могильный курган; у острых на язык астраханцев он немедленно получил кличку «Элеватор». Действительно, похож. И по сей день никогда ничего хорошего в нём не происходило.

Вспомнить бы, что мы там с Жоркой прятали – в детском тайнике нашего сгоревшего Летнего театра…

4

Если вспоминать все пожары моего детства (почему-то в те годы пожар считался стихийным явлением, как сильная гроза; никто не заморачивался расследованиями поджогов – пожар он и есть пожар); если, говорю, вспоминать прочие огненные всполохи, надо бы рассказать о загадочном Горелом доме, который гнилым зубом торчал у нас во дворе за гаражами. Возможно, давным-давно, до революции, – двухэтажный, с фронтоном, с двумя колоннами на крыльце, – он принадлежал какому-нибудь доктору или адвокату. Но лет сорок назад был обглодан пожаром. Ко времени моего детства уже никто и не помнил, что там стряслось: то ли подпалили его по соседской злобе, то ли случайно он занялся от чинарика, брошенного в палисадник, полный тополиного пуха; а может, просто старую проводку закоротило. Но сгорел он не полностью, занялся, вспыхнул, попыхтел-поиграл пламенем и заглох.