Мальчики

Он любил яблоки сорта «джонатан» – их привозили не то с Чечни, не то с Дагестана. Тут тоже не обходилось без поддразнивания:

– Почём кило?

– Адын рубыль пытдэсят.

– А за полтора отдашь?

– Нэт!

Была ещё любимая выходка в его «рыночном репертуаре», когда шли абрикосы. В Астрахани абрикосами назывались только крупные плоды, маленькие шли как «жёлтая слива». Дед обожал подразнить торговцев. Подходил к прилавку, где в тазах лежали крупные, с замшевым румянцем абрикосы, задорно спрашивал:

– А почём сливка жёлтенькая?

Что тут начиналось! Торговка застывала от такой наглости, вытаращивала глаза, набирала полную грудь воздуха и принималась голосить:

– Да как твой язык ядовитый мог такое вымолвить! – Она разбрасывала руки, будто хотела защитить свои драгоценные абрикосы в тазу. – Гляньте, граждане, как хают мой товар! «Сливка жёлтенькая» – о лучших на Исадах абрикосах!

– Э! Э! Э! – неслось со всех сторон от соседей-торговцев. – Что там тебе про лучшие приснилось, а? У кого это – лучшие?! У тебя, штоль?

…И долго нам вслед неслась типичная рыночная перебранка, астраханский базар, ропот и гомон, сплёвывание, клятвы, зазывы, запевы…

…Там, в овощных рядах мы однажды и столкнулись с «поляком», с этим то ли механиком, то ли лаборантом, то ли слесарем, то ли инженером-изобретателем с Паробичева бугра. Тогда уже я знал, что Жорка с ним крепко задружился, причём втайне от меня; считал это если не предательством, то уж совсем некрасивым поступком и никак не мог понять – к чему это, что за блажь! Понял гораздо позже, когда оба они меня не то чтобы включили в своё тайное общество винтиков-шпунтиков, а просто подпустили поближе, и «поляк» стал иногда снисходительно позволять Жорке прихватить меня на Паробичев – при условии, что я буду помалкивать, то есть не морочить голову пустой болтовнёй.

А в тот летний день на Больших Исадах, в самый разгар торжества «брикадели», среди базара и гвалта, посреди схватки с «жёлтенькими сливками», когда дед мой, с этой своей торчащей бородой, хохотал своим торчащим громогласным смехом, – я и увидел «поляка», и успел внутренне удивиться: в отличие от моего всегда торчащего деда тот полностью сливался с разноплемённой базарной массой. Казалось, он внедрился в неё, пророс из неё, крутился в котле с густым местным варевом, приправленным разными этносами, как чёрным перцем: татары казанские и ногайские, казахи, калмыки, русские, армяне, чеченцы, даги, мордва, азербайджанцы, евреи…

Двигался он с долговязым изяществом, была в нём такая нездешняя пластичность жестов и мимики. Протянул торговцу горсть монет, принял от него матерчатую кошёлку, оттянутую продолговатым снарядом дыньки, и пошёл в нашу сторону, поверх толпы улыбаясь деду своими пушистыми чёрными глазами болгарской женщины. Значит, они были знакомы? Знакомы настолько, чтобы остановить свой базар и посреди базара затеять совсем другой базар?

Тут меня ожидало ещё одно потрясение. Уже на расстоянии десяти шагов, перекрикивая гомон тысячи глоток, громогласно и весело, с места в карьер мой дед и «поляк» принялись разговаривать, как старые приятели, но не на русском, а на каком-то совсем незнакомом мне языке. Это был не чеченский, не азербайджанский, не татарский. Он вился и журчал, подпрыгивал, похохатывал, припевал, всхлипывал и картавил… Он омывал этих двоих, выплёскивался из них и вновь прятался где-то в их носоглотках. Я стоял рядом с дедом, чувствуя себя полным идиотом и в то же время впитывая странную нежность и лукавую теплоту этого языка, его певучие интонации. Поговорив, вернее покричав минуты три, они кивнули друг другу и разошлись в разные стороны. Нам ещё нужно пощупать ку́рок, вспомнил дед.

Я молча плёлся за ним, пока в птичьих рядах он вершил свой пиратский налёт: «Эт что у тебя – куга?! А я думал, ощипанная лягуха…» – он терпеть не мог, когда ему мешали торговаться. Но едва вышли, нагруженные, из главного павильона к остановке трамвая, я прямо на ступенях остановился и спросил:

– Дед, а это какой язык был, польский?

– Какой к чёгту польский, – заметил дед презрительно, – что там у тебя, в непгоходимых кустах твоей головы? Это идиш, язык моей семьи. У Цезагя Адамыча изумительный идиш. Пять минут беседы с ним – как душ из мальвазии.

Мальвазия… – это разве не сорт винограда? Но я и тут промолчал. С дедом невозможно было сражаться, равной с ним в этом была только мама. Я промолчал, но факт, что эти двое так запросто и увлечённо перебрасывались шутками на таинственном «языке семьи», которым, как выяснилось, владел и «поляк», – этот факт меня озадачил.

* * *

Я стремительно рос, как это бывает между двенадцатью и пятнадцатью годами первоначальной жизни, я становился колючим, вздорным говнюком, а рядом со мной, и по большей части прямо у меня дома, стремительно рос мой друг Жорка – совсем другой человек.