Мальчики

Голодным сюда лучше было не приходить.

По сторонам томились в синем дымке бараньи рёбрышки, шашлыки из свиной шеи и – Астрахань! – конечно, шашлыки из рыбы всякошной. Сшибали с ног, завлекали, утягивали в закутки и под навесы лотков разнообразные запахи: варёной кукурузы, жареных и печёных пирожков с начинкой на любой вкус: беляши с мясом, с картошкой, с утятиной, с рисом-яйцом, с капустой, с вязигой; эчпочмаки, чебуреки и курники… Тут и сладкие пирожки – с начинкой из того, что подоспело в разгар сезона: абрикосы – значит, с абрикосами, вишня – нате вам пирожок с вишней, кизил с Дагестана и Чечни – ради бога, тут он, а как же… Вонзайте белы зубы в хрусткий румяный бок, отрывайте кусок, перекатывайте во рту горячее пирожковое благоуханное тесто…

Тётки орали почему-то высокими голосами, срывавшимися в визг, словно перед дракой себя накручивали. Тут же торговали газировкой – 3 копейки стакан крем-соды, 5 копеек – с двойным сиропом. Под пирожок шло отлично. Глотнёшь – кончик языка пощипывает сладкими иголочками.

А чуть поодаль от Кутума, за трамвайными путями раскинуло два симметричных крыла большое двухэтажное здание из белого кирпича: Большие Исады. Трамвай останавливался у главного павильона, и едва ты ступал на асфальт, тебя с головой накрывало душистой волной влажного благоухания, а в глазах вспыхивало ликующее разноцветье в оцинкованных вёдрах: тут торговали цветами кавказцы.

В самом павильоне царил свой порядок, своя незыблемая иерархия: первыми шли медовые, за ними птичьи ряды, затем молочные со своей изысканной палитрой марлевой белизны разных оттенков – от перламутра творогов до слоновой кости ряженки и сметаны и топлёного-томлёного молока.

Направо и налево от боковых дверей раскинулись фруктовые и овощные ряды с дрожащими под капельками воды нежными веточками свежей зелени; тут удушающе пахло кинзой, петрушкой, укропом и базиликом, тут свешивал с прилавков хлёсткие змеиные хвосты зелёный лук… Следом шли мешки и мешочки, россыпи и курганы пряностей со своим тончайшим ароматом. Отдельно тянулся чинный ряд огнемётных маринадов и солёностей, сводящих с ума своей утончённой квашеной вонью.

Ну и мясные ряды, как без них. Большое мясное сердце Больших Исад. Я не любил эту часть рынка, хотя котлеты, жаркое и отбивные, приготовленные дедом, уплетал за обе щеки. В этом обнажении мышц и костей, в отсечённых свиных головах с их философским прищуром, в разломах кроваво-розовой плоти мне чудилось что-то… неприличное, отталкивающее.

И с каким же внутренним освобождением, облегчением вываливаешься из большого павильона, с уже увесистыми котомками в руках – на свежий воздух, к Кутуму, где на задах Больших Исад раскинулся зелёный рынок под длинным зелёным навесом, где ярко и солнечно даже в тени и где всего впонавал; где запахи развеяны ветерком, не назойливы, а только радуют обоняние; где – воля, где можно громко восклицать и хохотать, и сердиться, и ругаться, и спорить.

Лучший товар у татар, но и цена у них высокая, и стоят они насмерть – не переторгуешь. «Не хочь, не бери». Пробовать у них – тоже меру надо знать. Если заметят, что ходишь-пробуешь-не покупаешь, – шуганут так, что тебе уж не до бесплатных завтраков будет.

Однажды, уже балбесом лет пятнадцати, напробовавшись вволю, я, чтобы лавочка не прикрылась, решил купить у торговки одно яблоко – на большее денег не наскрёб.

– Одно? – тётка смотрела на меня строго и подозрительно.

– Одно! – с вызовом подтвердил я, дескать, меня голыми руками не возьмёшь, я местный… Она вдруг рассмеялась, и её лицо разгладилось, а зубы оказались такими сахарно-белыми, что вот стоял бы и смотрел на них до вечера. Выбрала большое яблоко и протянула мне. Бесплатно!

Эта часть рынка тоже была огромной: четыре ряда прилавков, в самом конце – картошка (и мешками, и на вес), а за ней самое восхитительное – птичий рынок. Я мечтал о собаке, любовался щенками и котятами; гладил пушистую шёрстку, если продавцы позволяли. Глазел на попугаев, хомяков, кроликов, цыплят и поросят. Ошалело рассматривал саламандр, насвистывал канарейкам…

Грандиозный был рынок – Большие Исады, соблазнительный, южный, жестокий и милосердный. Там и царствовала «брикадель», и стоила копейки, и было её… с ума сойти сколько.

Как же я любил этот рынок, святилище торга – дивные, с народными примечаниями ценники, нацарапанные на огрызках картона: «Яблоки такие сладкие!», «Хурма ужасно вкусная!», «Виноград очен прэлест!». Сколько раз хаживал здесь – и сам, и с друзьями, с мамой, с отцом…

И с дедом, конечно.

Дед рынки обожал. Приезжая в незнакомое место, первым делом на рынок шёл – «пощупать пульс города». Говорил – только на рынке можно понять, чем город живёт, ощутить его ритм, погрузиться в его нутро. На Больших Исадах дед воспарял над прилавками и садками, дышал полной грудью, перебрасывался шутками: с азербайджанцами – на азербайджанском, с чечнёй – на чеченском, торговался, хохотал, улыбался с прищуром, когда спускал цену.

– Ах, Маркус, ну ты за своё…