Мальчики

Но самой волнующей загадкой, жемчужиной в раковине парка был (слева в конце аллеи) Летний театр – весь струнный от тонких витых колонн, воздушный, лёгкий, сказочный деревянный ларец с двумя остроконечными пинаклями. Я был влюблён в его застывшее кружево, мог смотреть на него часами, придумывая спектакли, какие «в древности» игрались на его сцене, воображая зрителей, сто лет назад приходивших на представления.

Внутрь уже много лет никого не пускали: здание обветшало и требовало серьёзной реконструкции. «Поди найди сегодня мастеров, – говорил дед, – вровень с теми, кто создал это чудо».

Потом уже мы с Жоркой сами бегали туда со своей Красной набережной, и Жорка подначивал меня проникнуть внутрь, уверяя, что в воротной башне и в самом театре можно наделать кучу тайников. Однажды уговорил, и мы пробрались на аварийную галерею театра. В отверстии между прогнившими деревянными, дивной красоты перилами первого яруса ложи, в розовой мгле тёмного зала, пропахшего кошками, мы спрятали какую-то чепуху, чтобы наведаться туда через семьдесят лет – так Жорка назначил. Он любил круглые цифры: пятьдесят, семьдесят, сто…

Это был один из первых его схронов, в которые он меня посвятил.

А когда, почему и как началось это лисье закапывание кусочков жизни по разным углам, как превратилось даже не в манию, а в дело всей жизни… – этого сказать не могу. Может, в тот год, когда пришло известие о смерти его матери?

Помню несколько отрывистых фраз, услышанных мною. Разговор между дедом и Тамарой на нашей кухне. Разговор она затевала секретный, но была глуховата и потому говорила громче, чем требовалось, то есть просто орала на весь дом. Дед, наоборот, бубнил что-то мягко-увещевательное. Я же обладал длинным носом, который, как Буратино, на всякий случай совал во все дыры, боясь пропустить что-то грандиозно-тайное. Чтобы я проследовал дальше по коридору или прикрыл дверь в свою комнату, когда на кухне звучат приглушённые голоса? – да такого в жизни быть не могло. Тем более что Тамара, повторяю, голосом своим взволнованным не владела, даже слегка взвывала, шмыгая носом:

– Макаро-о-оныч… ну как я ему скажу, а? Как я его враз круглым сиротой сделаю?

Если я правильно понял, Тамаре прислали телеграмму из той психушки, где держали чокнутую Жоркину мать. Почему именно Тамаре, а не дядь Володе, прямому родственнику мальчика? Да потому, что Тамара всегда за всё отвечала, сама себя назначала ответственной: по подъезду, по сбору денег на похоронные венки, по проведению субботника, по воспитанию чужого мальчика… Её отношения с Жоркой – тема особая и трогательная, когда-нибудь под настроение и рюмку расскажу.

– Это всё же мать, а? – подвывала она. – Макароныч?! Виноватая, больная, сумасшедшая… Но дело-то она довела до конца, сдюжила, а? Это ж тоже воля нужна: петлю завязать, да на стояк её приладить, да с унитаза прыгнуть…