Мальчики

Боже, как сотрясались буфеты, как стулья летали, как опадала штукатурка с косяков захлопнутых дверей, когда они скандалили с мамой! Как они воевали, эти родные отец и дочь! Оба импульсивные, нетерпимые, не уступали один другому ни на грош. Он кричал своё: «Сгоги, холега!!!», мама хватала всё, что под руку подвернётся, и швыряла в деда. Тот нырял в кабинет, и тарелки с грохотом разбивались о закрытую дверь. (Я потом много раз видал подобные сцены в фильмах итальянского неореализма, никогда не считая их постановочными.) Дед высовывал пегую бороду в дверную щель и орал:

– Тебя надо взнуздать, как лошадь! Загаза! Холега! Сгоги!

– А-а-а!!! Ты… ты матери говорил «сгори», вот она и сгорела от рака!

Дед запирался у себя в кабинете, мама валилась на диван и рыдала в подушку, я болтался по дому неприкаянный… Настоящим зрителем – ценителем подобных сцен я не считался: ни тот, ни другая за достойную публику меня не держали. Арбитром и переговорщиком был отец, который приходил с работы поздно и вместо ожидаемого ужина и семейного уюта обнаруживал забаррикадированного в кабинете тестя, воющую жену с опухшим носом, холодный дом и пустую кухню… Выслушав гундосую маму, он вздыхал и костяшками пальцев выбивал на двери в кабинет деликатную дробь.

– Это ты, Гриша? – опасливо спрашивал дед из-за двери, выходил и, как нашкодивший пятиклассник, плёлся за отцом в кухню.

– Ма-арк Аро-оныч, – заводил отец привычную шарманку. – Ну к чему эти обоюдные потрясения? Обиды, оскорбления… Она же дочка ваша, Марк Ароныч, что ж вы её доводите…

– Я-а?! – потрясённо вытаращивал глаза дед, словно услышал бог знает какую ересь, бог знает какую оголтелую напраслину. – Я-а-а?! Я пгосто подошёл к Танечке и деликатно спгосил: «Зачем диктат?»

* * *

…Я был его единственным внуком, и он, конечно, меня любил. «И в Летний сад гулять водил»… Нет, серьёзно. Моё детство осенял такой Летний сад, какому и Онегин бы позавидовал. Мой, мой заповедный, мой волшебный, мой тополиный Летний сад! До революции он даже носил моё имя: «Аркаша» – так астраханцы звали свою «Аркадию». Затем его перелицевали в Парк имени Карла Маркса, и в народе, соответственно, он стал «Карлушей»; народ на моей родине чрезвычайно пластичен и в языке согласен следовать рука об руку с властью.

Мы жили буквально в десяти минутах пешего ходу от моего рая… И много лет спустя знаменитые Кижи не произвели на меня того убойного впечатления, какое производят на любого человека, ибо в детстве я рос под сенью застывшего деревянного кружева Летнего театра, вблизи ажурного вихря его тюлевой красоты…

Каждое появление там – как вступление армии-победительницы в завоёванный город. Праздник, фанфары, предвкушение удовольствий, порой запретных! Мы с дедом ступали в глубокие-высокие ворота-башню – сказочный терем с полукруглой аркой и четырёхгранной остроконечной башней с флагштоком… а выныривали уже в другом мире.

Сразу за воротами вдаль убегала широкая и длинная аллея, усаженная старыми раскидистыми тополями. Это было царство зеленовато-узорчатого света, с беспрестанной игрой солнечных зайчиков над клумбами, пестрящими бархатцами, анютиными глазками, флоксами и пионами.

Тут же, у ворот, дед покупал у «мороженной тётки» и вручал мне бумажный стаканчик с плоской деревянной лопаткой, всаженной в сливочный холм. В руке стаканчик нагревался, мороженный холм оседал, я нетерпеливо подгонял это таяние ледника, ибо сладкая жижа на дне картонки была самым восхитительным лакомством; я просто выпивал её, щеголяя потом сливочными гусарскими усами, пока дед, настигнув мою увёртливую педальную машинку, не вытирал эти сохлые усы своим носовым платком.

В другом киоске продавались «витые» – астраханские недопончики («Мне три витых, пожалуйста!») – не круглые, с дырочкой, а полукруглые, обсыпанные сахарной пудрой, очень вкусные, пока горячие.

А колесо обозрения! Раз двести мы с дедом взмывали над городом, и всякий раз он говорил мне: «Видишь наш дом?», и я в диком восторге кричал: «Да!!! Да!!!» – хотя никогда не мог его разглядеть.

Аттракцион «Самолёт», висевший на железных шестах между гигантскими опорами, был недостижимой мечтой: дед раз и навсегда запретил «вегтеться, как идиот, вниз мозгом!». «Так космонавты тренируются! – кричал я в слезах. – Они что, тоже идиоты?!» «Вполне допускаю», – невозмутимо парировал мой противный дед.

Надо отдать ему справедливость: это было действительно опасное испытание. Два человека садились в самолёт. Пропеллер начинал крутиться, надсадно скрежетать, перекрывая остальные звуки парка, самолёт раскачивался взад-вперёд, постепенно увеличивая амплитуду… И вдруг совершал полный круг, петлю Нестерова! И ещё раз! И ещё!!! Дух захватывало! Я отказывался уходить, расставленными ногами, как баран, упираясь в землю, неотрывно глядя на отважных покорителей безумного аттракциона. Дед дёргал меня за руку и говорил: «Вон, видел – лужа на земле? Это их мозг чегез уши вытек…»