Мальчики

Дядя Паша был весёлым человеком с подковыристым, озорным чувством юмора. Перед соседями, друзьями, сослуживцами, да и перед собственными детьми он изображал себя «угнетённым рабом под армянским игом». Рифмованные вирши – дурацкие, но уморительные – выщёлкивались из него, как струя газировки из сифона. Если грозная супруга, уставшая от его «штучек», слишком уж наседала с обвинениями, он рокотом античного рапсода чеканил строфы на весь спящий двор, да ещё с неподражаемым армянским акцентом:

Убери свой нос,
Дай мне пройти,
Твой нос лежит
На моём пути…

Тем не менее дружная, даже по-своему нежная была пара…

Дом их – кирпичный, построенный ещё дедом, – выглядел поосновательней остальных мазанок и состоял из двух больших комнат, кухни и деревянной балханы, просторной, как палуба. В доме и ценности имелись: печь-голландка, чёрная-лакированная, красоты невероятной, бог знает где добытая и кем привезённая, вероятно, тем же дедом. Печь была инвалидкой: три её железные узорные ножки прогорели дотла и рассыпались, стояла она на последней оставшейся и на трёх кирпичных столбиках.

А ещё была царская люстра, приданое Мануш Аршаковны: каркас абажура из китового уса, как кринолин бального платья, ткань шёлковая-золотистая, поверху сплошь расшита бисером, красно-коричневым, с золотом. Когда вечерами внутри загоралась лампочка, от абажура по комнате рассыпался радужно-дроблёный рассыпчатый свет. Если окна были открыты, вся комната под лёгким ветерком крутилась на оси дивной радужной карусели.

На люстру тётя Маня не всех соседей пускала смотреть: боялась, что сглазят. Висела та над круглым столом, где всегда стоял чайник под куклой со стёршимся лицом. Там же и сахарница стояла, со щипцами для сахара, какого Ицик никогда в прежней жизни не видел: крупные, драгоценные на вид кристаллы медового цвета. Дорогой, ужас! Его дядя Паша раз в месяц привозил от знакомых из Каттакургана. Кристаллы кололи щипцами и раздавали детям по кусочку дважды в день, с утренним и вечерним чаем. Этот сахар и лекарством был: если кого кашель одолеет, надо держать кусочек под языком и медленно рассасывать.

В большой, чисто белённой кухне никто не кухарил. Мануш Аршаковна, тётя Маня, предпочитала стряпать на балхане. Ещё бы: из кухонной двери лишь уголок палисадника виден с кустиками «ночной красавицы», остальной обзор закрывают верзилы-мальвы. А вот с балханы, как с палубы корабля, виден весь двор – кто пожаловал, кто с кем в разговор вступил, кто кому нагло подмигивает, кто на что намекает, а кто даже предъявляет претензии. И керосинная вонь и чад на балхане быстрее развеиваются. И сверху ты совсем иной статус имеешь. Не то чтобы судьи, но человека осведомлённого.

А кулинаркой тётя Маня была уникальной: из горстки муки и наворованных Генкой с Ициком с бахчей да огородов тыквы и кабачков творила чудеса, как Иисус, окормляя своими считанными хлебами… ну, не пять тыщ народу, но уж своих и частенько соседских детей. Дома у них всегда находилось что пожевать. «Главное, чтоб чеснок был под рукой, – говаривала Мануш Аршаковна, – с ним любая хозяйка подливу сварганит, под которую и сапог проглотишь».

– Мой сапог пропал!
Кто его украл? —

немедленно подхватывал дядя Паша.

– Мой жена его
С чесноком сожрал…

Между прочим, с сапогами тоже смешная история случилась. Дядя Паша выменял их на толкучке у косоглазого инвалида-фронтовика. Тот уверял, что привёз сапоги аж из Финляндии, «из замка барона», похватал, что под руку попалось, а позже пригляделся: правый – кирзовый, левый – кожаный. Для того чтоб понять, что сапоги друг другу не родня, особо приглядываться и не требовалось. Но, может, инвалид просто не мог сфокусировать взгляд на обоих одновременно? Тётя Маня подозревала, что историю сочинил сам дядя Паша, которому впарили эту парочку с его же пьяных глаз. Тем более что сапоги ему оказались малы, хотя и выглядели огромными. Ничего, в хозяйстве всё сгодится: тётя Маня сама проходила в них всю войну, в несусветно холодные зимы. Ноги подволакивала, конечно, зато как они погоду держали – правый кирзовый, левый кожаный: ни дождя, ни снега внутрь не попадало! «Эт тебе не картонные подмётки, изделие бухарской фабрики «На соплях», – хвасталась довольная тётя Маня. – Эт баронские сапоги!»

– Ах, барон-барон,
Хуже ты свиней:
Мой жена хромой,
Сам женись на ней! —

вступал дядя Паша, горестно качая головой, шевеля рыжими кустистыми бровями и вздыхая: вот она, тяжёлая доля под «армянским игом».

Завзятый, азартный был рыбак, между прочим! По воскресеньям уезжал один за город, на какие-то арыки, речушки, а если подальше, то на Зарафшан. В его ремонтных мастерских недостатка в транспорте не было. Уж какой-нибудь старый мотоцикл всегда стоит там на приколе, ожидая внимания механика. Ну, и механик, а как иначе, перед ремонтом опробовал транспорт – как он в ходу? Не тарахтит ли, не кашляет? А ну-к, прокатимся немного…