Мальчики

Здешние люди жили-торговали-починяли-меняли, ходили-точили ножи-ножницы, керосин и уголь развозили, стриглись у мастера Якуба по прозвищу Стрижкя-брижкя… По средам кривыми улочками ковыляла-поскрипывала ветхая тележка «шара-бара», с которой козлобородый Бободжон в засаленном чапане обменивал на бутылки разную привлекательную для детворы чепуху: свистульки, рогатки, раскрашенные шары, выдутые из сосок, глиняные фигурки, трещотки…

Мальчик покладисто принял все эти лица и картины чуждой и поначалу диковатой жизни: и мощный зубчатый холм крепости Арк, за которым простирались пепельные трущобы бесконечных, как барханы, махаллей, и кирпичные припухлые грудки-куполки на крышах, по весне поросших щетиной травы и алыми маками, трепещущими на ветерке. Он быстро освоился в петлявых улочках, в крученых лабиринтах базара; пригляделся к мешанине разномастной советской дерюги, к кирзе старых сапог на толкучках, к глянцу каушей – остроконечных галош из чёрной резины, в которые вставлялись джурабы, сапоги. Привык к линялой зелени гимнастёрок, к костылям, к шершавому прикосновению солдатских шинелей, к тюбетейкам, чалмам, халатам, густому плетению конского волоса в паранджах. Он притерпелся к вони знаменитого Ляби-хауза, в которой всё-таки густо было примешано и благоухания цветущих акаций, айвы и шиповника. Вскоре он не замечал уже ни приторного запашка чапанов на узбеках, ни тошнотворной отдушины кислого молока от чёрных и седых кос узбекских женщин. А проходя мимо чьих-то ворот, всегда был готов мгновенно метнуться в сторону, когда, распахнув калитку, под ноги тебе выплескивали помои.

Он лучше всех в семье различал совершенно, на взгляд Абрахама, неразличимые гнездовья власти, все эти непроизносимые «Узглавполитпросвет», «Облполитпросвет», «Наркомпрос» и «Наркомздрав», и даже различал степень опасности или, наоборот, нежданной пользы, исходящей от каждого такого сгустка опасности и тревоги. Для этого он регулярно, с разрешения Рахима, подбирал с пола веранды оставленные Сергеем Арнольдовичем листы газеты «Бухарский вестник» и потому был в курсе городских и районных новостей, которые пересказывал дома за ужином.

Он уже бегло умел по-узбекски, попутно усвоив довольно сложный у узбеков порядок обращений: к старшему, к младшему, к девочке, к старухе или к молодой женщине… Перенял восклицания, сдабривающие душевную соседскую беседу: к примеру, многозвучное «вай», которое при умелой оркестровке выражало все что угодно: «вааай» – восхищение, «вай-ме!» – сочувствие; хлесткое высокое «вай!» – внезапный испуг и басовитое улыбчивое «ва-ай!», выражавшее согласие и глубокое понимание мудрости мироздания.

С вожделением вдыхал он, постоянно голодный, горячий дух тандыров на базаре и во дворах. А аромат свежесорванного помидора на огороде Дома визиря, куда однажды Рахим позвал его собирать урожай и за отличную работу подарил огромную, как дынька, лилово-алую помидорину, из которой мама потом три дня строгала салаты, добавляя в тонко нарезанные кольца помидора лук и хлопковое масло… – ах, этот солнечный аромат витал в их убогой мазанке едва ли не неделю!

Именно тут, в коловращении культур и богов, в крепком бульоне разноречья, в летучей графике жестов, в разнообразии походок, в мельтешении лиц и фигур… обнаружилась его гибкость и удивительное чутьё: когда войти в разговор ли, в действие, в улыбчивое молчание – в решающий миг любой сделки, любой судьбоносной минуты… Та самая врождённая гибкость его народа, сновидческая проницательность Иосифа в темнице фараона, обдуманный риск и в точку брошенное слово, которые потом всю жизнь выносили его на плоту удачи в бушующем океане жизни. Кожей, губами, цепким взглядом он определял миг, когда необходимо стать своим. И потому наблюдал и оценивал, запоминал и воссоздавал в своей памяти множество лиц, обстоятельств, местностей, встреч…

И имён, которыми стоит назваться.

И дверей, которые предстоит открыть.