Мальчики

Весь вечер она была рассеянна и думала о стыдном: ведь тот, старший, должен бы знать? По крайней мере, чувствовать? Как же это случилось и в какую из долгих служебных отлучек мужа эта женщина заменила подобное подобным? И как же братья договорились между собой, лихорадочно думала Зельда, и что творилось между ними в начале, когда этот треугольник только складывался?

Ночью она металась, трижды сбрасывала простыню, и муж трижды её укрывал, решив, что она заболела. Ей снилось сумеречное забытьё перед окном, скользящая походка Дубликата и невероятно широкая кровать в спальне Ольги Францевны. Какая-то… нарочно широкая! Почему Зельда прежде не обращала на неё внимания?

* * *

«Выковыренные»… – народное словцо. Народное, бьющее прямо в цель. Все они, депортированные скитальцы, кого не скосил голод и болезни, кто выжил под бомбёжками, кто добежал, достиг передышки на окраине советской империи, были и правда выковырены из привычной жизни и заброшены судьбой на далёкую чужбину.

В гуще этой разноплемённой орды различались советские люди, законно эвакуированные граждане страны, и беженцы – нахлебники, оборванцы, пятое в телеге колесо – бесправные пришельцы в земле египетской. Многие из тех, кто успел отсидеть своё в лагерях или отведать сибирской ссылки в тридцатых, тоже были депортированы. У кого-то из этой безъязыкой толпы, в неразберихе, в растерянности и неосведомлённости местные власти изымали польские паспорта, взамен вручая «серпастые-молоткастые»…

Война всех затягивала в свою гибельную воронку, не разбирая национальности, но эвакуированные советские граждане одолевали все беды и тяготы вместе со своим народом, со своей истекающей кровью родиной. Беженцы же, дважды вышвырнутые из привычной жизни, из недр родного языка и своей страны – тревожные, покинутые, отринутые и родиной, и чужбиной, в вечном ожидании ещё худших бед, боящиеся коммунизма как огня… – они всем здесь были чужие и ненужные.

В отличие от Ташкента, где удавалось найти хоть какую-то возможность заработка, в Бухаре практически не было работы; те из женщин и девушек, кому удавалось устроиться ночной нянечкой, считали, что им повезло. Часто молодые женщины и совсем юные девчонки, чтобы не помереть с голоду, шли на содержание к богатым узбекам.

Бывало, что местные подростки, одичалые от голода и нищеты, сбившись в стайку, приставали к одинокой девушке, пытаясь ущипнуть, схватить, притиснуть… а если повезёт, то и напасть.

Но «поляки» старались держаться вместе и помогать друг другу, старались «не терять довоенный уровень» – как ни смешно это звучало. В швейной артели, организованной польскими беженцами, – она занимала две комнаты в старом доме на задворках махалли бухарских евреев – с утра до вечера в воздухе порхала польская речь, всё расхожие словечки, произнесённые то со вздохом, то с улыбкой, то с досадой: «С хама не бендзе пана», «Со занадто то нездрове», «Як не скочыш, дупа з тылу» («Как ни прыгай, жопа сзади»)…

Пани Роза выпевала, расчёсывая длинные рыжие кудри прибежавшей из школы внучки Ханки: «Добжи влосы – вьельки майонтек» (хорошие волосы – большое богатство).

Пан Зыгмунд и пан Марек, оба в довоенных, но отпаренных костюмах, в беретах с лапшинкой, оба церемонно вежливые, один – закройщик мужских брюк, второй – лучший в Варшаве мастер по пошиву дамского белья. Друг с другом, правда, не разговаривают уже полтора года, хотя сухо друг другу кивают по утрам.

– Падам до ног (Припадаю к ногам), шановна пани Зельда!

– Юж лежем (Уже лежу [у ваших ног]), шановна пани Зельда!

– Цялам рончики (целую ручки)!

И боже ж мой, дамское бельё: палевые кружева, точёный лиф, китовый ус… – это не здесь, вам не сюда, возможно, за углом или за вторым поворотом после войны…

* * *

…Но Ицик-Ижьо-Цезарь… он не то что полюбил этот выбеленный свет, глиняную ретушь Бухары, окалину жжёного кирпича её башен и стен, зелёную воду её хаузов, стволы деревьев, белёные извёсткой, огромные раскидистые гнёзда величаво застылых чёрно-белых аистов на башнях минаретов, перекличку молотков и молоточков из глубокой кузни, озарённой рыжими отблесками огня… Просто он огляделся, прикинул себя к этому пространству и понял, что согласен со всем, что видит, и вообще согласен здесь быть. Воображение мальчика, особенно в первые недели обживания их новой бухарской стоянки, то и дело уносилось в годы его детства, когда под голоса часов их варшавского дома он прочитывал страницу за страницей толстенного тома «Арабских сказок», погружаясь в злоключения беглого принца, шляясь вместе с ним или вместо него по восточному базару.

Восточный базар ныне был просто местом его жизни.