Мальчики

Много лет она отмахивалась от этого воспоминания, вернее, отворачивалась от него, как, бывает, отвернёшься, застав кого-то в интимнейшую минуту. И дело здесь не только в её деликатности, в её природной стыдливости. Любящая и преданная жена единственного мужчины в своей жизни, «порядочная женщина» – Зельда и много лет спустя заливалась пугливым жаром, едва память внезапно и без всякого повода подсовывала ей ту безумную сцену прощания с Ольгой Францевной перед возвращением в Польшу: исступлённый жалобный шёпот хозяйки; её ошеломляющие откровения и невозможные картины сплетённой в неразрывный узел тройной любви – картины, нарисованные бесстыдным, прекрасным и хлёстким языком. Все эти слова, которые продолжали звучать в ушах у Зельды, перетекая в её собственную горячечную тоску по мужу…

Почему Ольга Францевна явилась именно тогда, когда Златка умчалась в ночную смену в свой садик для глухонемых детей, а Ицик с Генкой в эту душную ночь ушли спать во двор, на айван? Неужели та высматривала с террасы, когда Зельда останется одна? Похоже, так…

Она постучала, вошла, принесла «на дорогу» узелок с сушёными фруктами: немного кураги, изюма, брусок сушёной дыни (знаете, на этих станциях не найдёшь полноценной еды)…

Зельда растрогалась и даже прослезилась. Встала и впервые сама обняла свою хозяйку. Жалко было уезжать, прижились они здесь, укоренились, и так благодарны прекрасным людям, которые приютили чужую нищую семью…

Всё это Зельда лепетала, заваривая чай, высыпая на блюдце печенье из добытой где-то Ициком овсянки, в которую она добавляла корицу, и вкус получался совсем как у полноценного довоенного печенья – рогалах, лэках…

Ольга охотно села, охотно и просто заговорила, впервые расспрашивая об оставленном их варшавском доме. Зельда была и тронута, и удивлена: никогда прежде Ольга Францевна не интересовалась обстоятельствами прошлой жизни своих жильцов.

И впервые Зельда разговорилась как равная. Она ведь послезавтра уезжает, довольно, изгнание заканчивается, ей больше не одалживаться у доброй барыни, не возвращать свой долг за пристанище бесконечным сидением за швейной машинкой. Рассказывала она неторопливо, с милыми воспоминаниями, с деталями обстановки и обихода варшавского их бытия… Ольга ахала, удивлённо качала головой, впервые услышав об уникальной фамильной коллекции часов. Она успела влюбиться в «свои» часы, оживлённые «мальчиком», до сих пор подстерегала их звон, до сих пор с непривычки просыпалась от него ночью, и сейчас испытывала явный интерес к часовой теме… Наливая чай в пиалушку и пододвигая к Ольге Францевне блюдце с печеньем, Зельда подумала, что оба шифоньера в спальне, забитые до отказа нарядами хозяйки, вероятно, не скоро дадут ей забыть покладистую швею-жилицу, что одела её с головы до ног в нищую военную пору.

…И будто услышав мысли Зельды, Ольга Францевна заговорила о том, как она счастлива, что муж её, Сергей Арнольдович, не оттолкнул незнакомых беженцев, не отослал их восвояси, а позволил поселиться здесь, прямо у них под боком. И вышло такое приятное, такое задушевное соседство…

Зельда, которая это самое соседство никогда особо задушевным не считала, а помнила только свою тяжёлую работу и бесконечные заказы на шитьё ещё какой-то юбки или жакета, оплачиваемые «натурой» – кислым молоком, лепёшками, иногда тыквенной самсой, – горячо кивала, с готовностью подхватила мягкую хозяйкину интонацию и долго рассыпалась в благодарностях, и подливала чаю… Она и правда была благодарна, что не отослали, не оттолкнули, приютили. Вот только Абрахам не вынес нищеты и проголоди, неизвестности о любимой старшей дочери и того, что он не в силах укрыть жену и детей от всех тягот и всего паскудства этой проклятой войны.

Она уже слегка устала от внезапного посещения: странно, почему она всегда испытывала унизительную стеснительность в присутствии этой женщины, которую, в сущности, не понимала? Весь день сегодня она бегала по оставшимся делам, а завтра предстояло ещё завершать некоторые из них. Она устала и, улыбаясь, не всегда ловко подхватывая интонацию, больше всего хотела, чтобы хозяйка уже поднялась и ушла к себе. Сейчас она мечтала умыться, переодеться, накинуть халат и лечь, наконец, на свой топчан, смежив покрасневшие от вечного напряжения глаза…

И очень кстати, и едва ли не синхронно с мыслями Зельды Ольга Францевна поднялась со стула. Зельда даже испугалась на мгновение: может, от усталости она задремала на ходу и, не дай боже, произнесла вслух свою мысль, напоследок испортив эту встречу-расставание, такую искреннюю, добрую. Такую человечную…

Но поднявшись, Ольга Францевна не направилась к двери, а шагнула к Зельде и схватила обе её руки. Лицо её внезапно изменилось (опрокинулось, мелькнуло у Зельды), как-то… помертвело, как бывает, когда человека вдруг скрутит острая внутренняя боль. Выпустив руки Зельды, она вымученно пробормотала:

– Нет! Нет, не могу сделать вид, что ничего не… Зельда, послушайте. Послушайте, и только не перебивайте. Умоляю, выслушайте меня!