Мальчики

Закрыв глаза, Цезарь совершенно ясно представлял себе любимые папины часы, под которыми тот по утрам прочитывал от корки до корки «Варшавские губернские ведомости», бормоча: «Мне это воняет», – английские музейные часы с гордым именем «Монарх»: изысканная гравировка циферблата, золотые накладки в виде морских коньков, дельфинов и ветров, дующих сквозь щёчки-мячики. Он прекрасно помнил всю эту золочённую ярмарку стихий!

Да что там говорить: он помнил все часы в каждой комнате их дома – в спальне родителей, в столовой, в комнатах девочек, Златки и Голды. Помнил наощупь все свои каретные часики, из которых только одни сопровождали его все эти годы, утешая трепетом своего верного сердечка: «тики-тики-тики-ти». А особенно скучал (смешно, конечно!) по «не важным», но прекрасным каминным часам, где на корпусе грозового зелёного мрамора – босая, в складчатой тунике, перекинув ногу на ногу и чуть отвернув от мальчика прелестную головку с полукружьем золотых кос надо лбом, – с блаженным спокойствием на античном лице сидела его первая тайная любовь: золочёная дева Клио…

И вот все эти часы, каждый экземпляр наособицу, каждый – как драгоценный камень в короне – ждали его в надёжно запертом на семь замков дедовском доме. И, несмотря на то что до беженцев окольными путями, блуждающими письмами, шальными открытками доходили слухи о сокрушительных бомбёжках Варшавы, сбить компас Цезаря с образа дома, в тёмном запертом нутре которого дремлют остановленные часы, было невозможно. Это было наваждением, яростной мечтой, маниакально осязаемым будущим.

Мать отмалчивалась на все разглагольствования сына о немедленном возвращении. Здесь была могила её горячо любимого мужа, к которому она ходила каждую неделю. «Здесь папа», – глухо возражала она, едва сын заводил свои нелепые разговоры. Считала, что надо просить советского гражданства, «брать то, что есть, тихо жить и помалкивать».

– Папа не здесь! – вспыхивал Цезарь. – Вспомни, что значила для него наша коллекция! Он бы мечтал вернуться домой. Уверен, сейчас он смотрит на нас, надеясь увидеть меня за своим рабочим столом в нашей мастерской.

Едва ли не каждый вечер он заводил разговор о доме, и Зельда бывала поражена, сколько мельчайших деталей, привычек в обиходе семьи сохранила его детская память.

– К тому же после войны домой вернётся Голда, – приводил сын самый последний аргумент. – Куда ж ей ещё податься?

И сердце матери сжималось в сладкой надежде.

– Ничего, ничего, Амос одолжит денег, он видит, что я надёжен, – бормотал Цезарь. – Возможно, даст мне какое-то предварительное поручение. И я его выполню! Я не подведу. Приедем, обустроимся… Возможно, что-то из коллекции придётся продать, чтобы сделать закупки деталей и вложить в дело. Главное, добраться до мастерской, сесть на папино место, начать работать! Это же Варшава… И со мной все папины инструменты. Всё будет, мама, всё у нас ещё будет. Нышт торопирен…

7

После окончания войны правительства Польши и СССР подписали соглашение о репатриации польских подданных на родину. Подданство своё полагалось доказывать, но инстанции особо не свирепствовали: скажем, сам ты учился в Киеве, но у тебя сохранились письма родителей из Ровно или из Варшавы, или, к примеру, завалялся в чемодане прихваченный в спешке школьный табель какой-нибудь гимназии в Лодзи. Вот, убедитесь, я – поляк и всей душой стремлюсь вернуться на родину.

Разрешения выдавал специально организованный комитет, для него составлялись списки, в которых немилосердно подделывались даты, названия городов и местечек, документы и родственные связи: уроженцы молдавского города Бельцы сплошь и рядом записывались уроженцами города Бэлз…

Обо всём этом Зельда по вечерам рассказывала детям, машинально напевая песенку «Майн штетелэ Бэлз» – она участвовала в составлении списков для комитета.

Но вот какое дело: многие из беженцев за годы войны обзавелись семьями, породнившись с советскими гражданами, и если в случае развода бывший супруг возражал против вывоза ребёнка, тот оставался гражданином СССР. Как всегда, политические указы оставляли за собой в судьбах людей длинный след пролитых слёз, отчаяния и подлинного горя. В то же время невесты и женихи, получившие право на выезд из Союза, мгновенно поднялись в цене. Ходили слухи о бесстыжих покупках дорогого «средства передвижения»: поговаривали, что некая семья с соседней улицы в приданое за доченькой дала двенадцать царских золотых десяток и полный стакан драгоценностей!

– Ещё бы! – возмущалась Зельда. – Их дед с бабкой здесь обитают с двадцатых годов, и свой приварок из «драгметаллов» поимели от всех сосланных сюда бедолаг: анархистов, крымских татар, турок-месхетинцев, немцев, изгнанных с Поволжья. Ясно же: люди снимали с себя последнее, чтобы детей накормить.