Мальчишка-командир

Со всех сторон подошли обозники. Утреннее происшествие в полку было уже известно всем. И в порученце люди без труда узнали похитителя карабина. Однако держался ординарец так, словно олицетворял высшую справедливость.

— А ну, ворюга, спрячь револьвер, а то ссажу! — крикнул Василий Мефодиевич. В руках он держал винтовку с примкнутым штыком.

Ординарец от неожиданности вздрогнул, помедлил, сунул револьвер в кобуру и шепотом пригрозил обознику:

— Ты мне за это еще ответишь! — И Голикову: — Готов, что ли?..

В сопровождении ординарца, который ехал верхом, уже не осмеливаясь вынуть револьвер, Голиков опять прошел вдоль обоза, и не было шорника, повара, оружейника, конюха, фельдшера, кузнеца, ветеринара, который бы не оторвался на минуту от своего дела и не поглядел бы сочувственно в лицо Аркадия или ему вслед.

Аркадий шагал, стиснув челюсти, но не опуская головы, и только старался не встречаться с людьми глазами, чтобы, упаси бог, не размякнуть.

Комполка ужинал. Подавала еду красивая молодуха. Голикову было велено обождать в сенях. Около часа просидел он на лавке возле ведер с чистой колодезной водой. Тут же стояла открытая кадушка с малосольными огурцами. От нее пахло укропом, чесноком, черной смородиной и еще какими-то специями, которые составляют секрет каждой хозяйки.

Наконец та же молодуха пригласила войти в горницу. Комполка сидел за чисто прибранным столом, на котором белел лист бумаги с машинописным текстом. Буква «о» на машинке была только прописной. И слова «рОта», «пОлк», «чтО» гляделись непривычно. Особенно фамилия «МОлОдцОв».

— По вашему приказанию прибыл, — коротко доложил Голиков.

Молодцов кивнул, не предложил сесть, но заговорил спокойно.

— Давайте поладим миром, — предложил он. — Я погорячился, но и вам нервы нужно держать при себе.

— Что вы называете «поладим миром»?

— Получите свой карабин. Нашли из-за чего спорить.

— И это всё?!

— Вот здесь вы еще поставите свою подпись — и отправляйтесь к себе в роту.

«Неужели через минуту кошмар этот кончится?» — не смея еще поверить, спросил себя Голиков. А вслух произнес:

— Что за бумага?

— Да ерунда. Что вы извиняетесь за грубость. — И Молодцов положил поверх листа огрызок карандаша.

Оставалось только черкнуть этим огрызком — и все становилось на место: он получал обратно карабин и свой маузер, с которым не расставался уже третий год, и свою роту, которая заменила ему на войне семью.

Но Голиков вспомнил мелькание раскрученной нагайки перед глазами и теплый ветерок от нее на своем лице. Эти мгновения были унизительнее и страшнее тех, когда комполка целился ему из нагана в лоб.

Аркадий молча отодвинул карандаш. Молодое, но обрюзгшее лицо комполка из наигранно-добродушного стало ненавидяще-злым.

— Послушай, Голиков, судьба твоя на волоске. Либо мы с тобой сию минуту поладим миром, либо тебя отправят в «штаб Духонина» за отказ повиноваться командиру и хулиганские действия в боевых условиях.

— Лучше пусть меня расстреляют, — внезапно осипшим голосом ответил Голиков, — но извиняться перед вами не стану.

Он сам, без конвоя, вернулся в обоз. Никому ничего не сказал и улегся на повозке вниз лицом. «Пропал... пропал... пропал», — стучало в мозгу.

Часа два спустя, когда на смену новому потрясению пришли утомление и полубезразличие, Аркадий вяло подумал: «Ничего. Напишу в штаб бригады. Там разберутся... Но если туда поступит бумага Молодцова, то, скорей всего, поверят ему... Тогда я напишу в штаб армии или даже фронта, — воодушевился он. Однако через минуту сник. — Штаб армии запросит бригаду, получит бумагу того же Молодцова, и мой шаг обернется против меня. Что же делать? Бежать, пока не посадили под замок? Нет, дезертиром я не стану. Куда бы меня ни вызвали, я все расскажу, как было. Лишь бы не сделать чего-нибудь нелепого, за что потом будет стыдно».

Утром на двуколке приехал человек лет сорока в отглаженном, тесноватом френче — то ли следователь трибунала, то ли сотрудник особого отдела. Ни осуждения, ни сочувствия не было на его лице. Тонко очиненным карандашом он записал показания Голикова, дал расписаться, влез на повозку и укатил.

На другой день Голикова вызвал к себе комбриг. Это был седеющий, в мешковатом френче, среднего роста человек с нездоровым и раздраженным лицом. Он встретил Аркадия стоя вполоборота возле приоткрытого окна.

— Командир 4-й роты 303-го полка по вашему приказанию явился, — отрапортовал Голиков и опустил руку.

Комбриг, не меняя позы, окинул его тяжелым взглядом. У ротного чувствовалась школа: отличная осанка, свежий подворотничок, изношенные сапоги начищены. На русой голове чуть набок надетая папаха. Впечатление портил только обшарпанный ремень, который перетягивал гимнастерку. Бригадный командир всмотрелся в лицо. Оно было мальчишеским, загорелым, осунувшимся. Уши по-детски оттопыривались, глаза лихорадочно блестели. Однако глядели уверенно и с достоинством, лишь напряжение в зрачках выдавало скрытое волнение.