Мальчишки из «Никеля»

Это его встревожило. Он сделал несколько шагов назад, потом еще, рассмотрел здание как следует и вдруг понял, что уже тут бывал. В семидесятых. На месте ресторана раньше было что-то вроде общественного центра, возможно открытого кем-то из бывших «черных пантер», где оказывали юридическую помощь. Открытая планировка офиса с порога позволяла понять, что тут все такие же, как ты. Здесь помогали заполнять заявления на продуктовые карточки и другие государственные программы, разобраться в пугающих бюрократических хитросплетениях. Он тогда еще работал в «Горизонте», значит, на дворе были семидесятые. Последний этаж, середина лета, сломанный лифт. Тяжкое восхождение по ступенькам, выложенным черно-белой шестиугольной плиткой, до того истертым множеством подошв, что казалось, будто они улыбаются – с дюжину улыбок на каждый пролет.

Ну точно: тогда еще умерла одна пожилая дама. Ее сын нанял грузчиков, чтобы запаковать вещи и перевезти к нему в дом на Лонг-Айленде, где пожитки затащили в подвал и компактно распихали между бойлером и ворохом новеньких удочек. Там они и пролежат до смерти сына, когда уже его дети станут ломать голову, что делать с этими вещами, и все начнется по новой. Семья самостоятельно запаковала половину вещей дамы – и сошла с дистанции: со стороны всегда заметно, когда людей искренне ужасает размах предстоящих дел. Его память сохранила немало сцен этого дня: изнурительные подъемы и спуски по лестнице, мокрые от пота горизонтовские футболки, плотно закрытые окна, хранящие тяжелый запах одиночества и смерти, пустые шкафчики. Кровать, на которой умерла хозяйка квартиры: постельное белье сорвали, оставив только матрас в сине-белую полоску с пятнами ее выделений.

– Матрас тоже берем?

– Нет, матрас оставляем.

Видит бог, в те дни его страшила такая смерть. Когда никто и не узнает, что тебя больше нет, пока вонь не встревожит соседей и раздраженный комендант не впустит в квартиру копов. Но раздражение рассеется, как только он увидит тело, а потом на свет всплывет ладно скроенная биография покойного: не забирал вовремя почту, а однажды обругал милую старушку-соседку и даже поклялся потравить ее кошек. Умереть одному в своей старой квартире, напоследок подумав… О Никеле. Никель будет преследовать его до конца – пока не лопнет сосуд в голове и не замрет навек сердце – и не оставит его после. Может, Никель и есть та самая загробная жизнь, что ждет его впереди, и в ней тоже будет Белый дом у подножия холма, бесконечная овсянка, неизбывное братство сломленных мальчишек. Он уже много лет не думал о таком исходе – схоронил эти мысли в коробке и поставил ее в свой собственный подвал, между бойлером и забытыми удочками. По соседству с остальным наследием прошлого. Он давно перестал раскрашивать эту фантазию яркими красками. Не потому, что в его жизни появился кто-то. А потому, что этим кем-то была Милли. Она зашлифовала все болезненные углы. Он надеялся, что сумел отплатить ей той же монетой.

На него накатили чувства – захотелось купить ей цветов, как в ту пору, когда они только начали встречаться. С того дня, как он впервые ее увидел на благотворительном вечере в Хейл-Хаусе, когда она заполняла лотерейные билеты своим аккуратным почерком, минуло уже восемь лет. Так ведь и поступают нормальные мужья – покупают цветы без повода? Он уже столько лет назад вырвался из той школы, а все еще ежедневно тратил немало времени на то, чтобы разгадать повадки нормальных людей. Тех, у кого было счастливое детство, трехразовое питание, поцелуй перед сном, тех, кто понятия не имел о Белом доме, Закоулке влюбленных и белых окружных судьях, приговаривающих тебя к аду.

Она опаздывала. Если поторопиться, еще можно добежать до Бродвея и купить дешевый букетик в корейском магазинчике, пока она не пришла.

– За что это? – спросит она.

За то, что ты и есть мой вольный мир.

Надо было подумать о цветах раньше – когда он проходил мимо магазинчика по соседству с офисом или когда поднимался из метро, потому что ровно в ту секунду она сказала: «Вот он где, мой красавчик-муж», и вечернее свидание началось.

Глава шестнадцатая

Отцы учили их, как приструнить рабов, передавая это жестокое искусство, точно фамильную ценность. Оторви его от семьи, лупи его плетью до тех пор, пока он не будет помнить лишь плеть, закуй в цепи, чтобы он знал лишь цепь. Денек в железном карцере, где мозги так и плавятся, как на солнцепеке, – хороший способ вразумить, – как и темная камера, застрявшая во мраке вне времени.