Маленькая страна

Однажды в час пик я видел, как перед центральной почтой линчевали какого-то человека. Папа остался в машине, а меня послал забрать письма из нашей ячейки. Я скрестил пальцы, чтобы пришла весточка от Лоры. И вдруг прямо передо мной трое парней без всякой видимой причины накинулись на прохожего. Стали швырять в него камнями. Двое полицейских на углу равнодушно на это смотрели. Другие прохожие ненадолго останавливались, вроде как поглазеть на бесплатное представление. Один из парней схватил лежавший под плюмерией здоровенный камень — на таких обычно сидят продавцы сигарет и жевательных резинок. Несчастный пытался встать, и тут этот булыжник проломил ему голову. Он растянулся навзничь на асфальте. Грудь его под рубашкой три раза судорожно дернулась — он старался вдохнуть. И все. Нападавшие преспокойно зашагали дальше, прохожие тоже пошли по своим делам, обходя труп, как знак дорожных работ. Кипучая городская жизнь продолжалась: люди суетились, делали закупки. Мостовые были забиты машинами, сигналили автобусы, уличные торговцы предлагали воду и пакетики орешков, влюбленные проверяли свои почтовые ячейки, надеясь на письмо, какой-то мальчишка покупал белые розы для больной матери, какая-то женщина торговала томатной пастой в банках, из парикмахерской выходил молодой человек с модной стрижкой — с некоторых пор одни люди убивали тут других совершенно безнаказанно, под неизменно ярким солнцем.

«Ренджровер» Жака въехал во двор, когда мы сидели за столом. Из машины вышла мама. Мы ничего не знали о ней целых два месяца. Она изменилась до неузнаваемости, исхудала. На ней была небрежно намотанная юбка-платок, широченная светло-коричневая рубашка, босые ноги покрывала грязь. Вместо изящной, элегантной молодой горожанки, какой мы ее помнили, перед нами стояла чумазая крестьянка, только что со своего огорода. Ана сбежала с крыльца и прыгнула с ней обниматься. Мама от этого чуть не упала — она еле держалась на ногах.

Лицо ее осунулось, глаза потускнели и провалились, кожа сморщилась. На шее в вырезе рубашки виднелись какие-то красные пятна. Она постарела.

— Я нашел ее в Букаву, — сказал Жак. — Ехал в Бужу и вдруг вижу на дороге, у самого города — Ивонна!

Жак старался на нее не смотреть. Будто она ему внушала отвращение. Ему было не по себе, он спешил выговориться и все подливал себе виски. От жары на лбу у него выступили капли пота. Он утирал лицо полотняным платком.

— Букаву и в обычное время тот еще муравейник, но теперь… смотришь — и глазам не веришь, это что-то невообразимое, Мишель! Какая-то людская свалка. Каждый квадратный сантиметр — образчик вопиющих бедствий. На улицах сто тысяч беженцев! Нечем дышать. Ни клочка свободного места на тротуаре. И исход продолжается, каждый день стекаются тысячи людей. Бесконечный поток! К нам из Руанды хлынули два миллиона женщин, детей, стариков, коз, интерахамве[22], бывших армейских офицеров, министров, банкиров, священников, калек, преступников и невиновных, кто их разберет… Бедные люди и мерзавцы всех сортов. Они оставили за спиной, в стране холмов, стаи собак-трупоедов, трупы растерзанных коров и миллион убитых людей и пришли сюда, где их встретили голод и холера. Так и думаешь, не превратится ли озеро Киву в сточную яму!

Протей накладывал маме говядину с картофельным пюре, и тут Ана задала вопрос, который волновал нас всех:

— А тетю Эзеби с детьми ты нашла?

Мама покачала головой. Мы с замиранием сердца ждали ее слов. Но она ничего не сказала. Я хотел спросить про Пасифика, но папа знаком велел мне подождать. Мама жевала медленно, как больной старик. С натугой поднимала стакан и мелкими глотками пила воду. Отщипывала хлебный мякиш, скатывала из него шарики и складывала их один за другим около тарелки. На нас она и не смотрела, занятая поглощением пищи. В какой-то момент она так шумно рыгнула, что все мы, даже Протей, который убирал со стола, замерли и уставились на нее. Она же как ни в чем не бывало глотнула еще воды и положила в рот еще кусочек хлеба. Чтобы вот так вела себя наша мама… нет, это не она! Папа хотел разговорить ее, но не знал, как подступиться, чтобы ее не встревожить. Однако это оказалось ненужным. Мама заговорила сама, медленно, спокойно, — таким же голосом она рассказывала мне на ночь легенды, когда я был маленьким: