Маленькая страна

— Завтра опять встанет солнце, и мы постараемся жить дальше, — в заключение разговора сказал Протей.

Мы сидели втроем, молча, погруженные в невеселые мысли, когда пришел Жино.

— Габи, пошли! Кое-что покажу.

Он был какой-то взвинченный. Сдернул меня с табуретки и побежал вперед. Я, ни о чем не спрашивая, поковылял за ним следом. Кое-как добрался до другого конца тупика и, запыхавшись, зашел в дом Жино. Франсис и Арман сидели на кухонном столе. Из гостиной доносился стрекот отцовской пишущей машинки. Жино подошел к холодильнику.

— А теперь откройте морозилку, — сказал он нам с Арманом.

Франсис хитро переглянулся с ним, он явно был в курсе дела, и это внушало мне худшие опасения. Арман потянул за ручку морозилки. Я не сразу понял, что там лежало. Какие-то две штуковины. Я взял одну из них.

— О, черт! Граната! — И тут же положил ее обратно, захлопнул дверцу и отскочил.

— Угадайте, за сколько мы купили две гранаты? — спросил Жино и, не дожидаясь нашего ответа, выпалил: — За пять тысяч! Франсис знает одного малого из «Непобедимых». Он сказал ему, что мы берем на себя наш район, и тот назначил цену. Обычно это вдвое дороже.

— Да ты чего, Жино, совсем свихнулся? — сказал Арман. — Держишь гранаты в холодильнике!

— А что такого-то? — спросил Франсис и схватил его за грудки.

— Придурки долбанутые! — ужаснулся Арман. — Притаранить гранаты и положить их рядом с мороженым мясом — и ты еще спрашиваешь, что такого?!

— Заткнись, Арман, отец услышит. Пошли на наше место.

Жино вынул гранаты из морозилки, сунул их в пластиковый пакет, и мы отправились на пустырь. Там, в «фольксвагене», Франсис спрятал гранаты в ящик под задним сиденьем. Я заглянул туда и увидел телескоп:

— А это еще зачем?

— У меня есть покупатель, — ответил Франсис. — Подкопим деньжат и купим «калашникова».

— «Калашникова»? — переспросил Арман. — А почему тогда уж не иранскую атомную бомбу?

— Это телескоп мадам Экономопулос, я знаю. Ты его своровал?

— Пошел ты, Габи! — сказал Франсис. — Плевать на эту старую дуру. В ее хибаре столько всякого хлама набито, что она небось и не заметила.

— Надо вернуть ей сейчас же! — сказал я. — Я с ней дружу и не хочу, чтобы ее обкрадывали.

— Видали, какой чувствительный! — сказал Жино. — Ты сам спокойно тырил манго в саду у этой гречанки, а потом ей же продавал. Надувал старушку — и ничего!

— То было раньше! И потом, манго — другое дело.

Я хотел взять телескоп, но Жино отпихнул меня. Я рванулся обратно, но Франсис обеими руками обхватил меня сзади.

— Отпусти! Я все равно с вами водиться больше не хочу. А ты-то что, Жино? Не узнаю тебя. Ты соображаешь, что делаешь? Куда катишься?

От бешенства у меня дрожал голос, по щекам текли слезы. Жино зло ответил:

— Это война, Габи. Мы защищаем свой тупик. Иначе нас убьют. Когда же до тебя дойдет? Ты в каком мире живешь?

— Но мы просто дети. Никто не заставляет нас драться, воровать, искать врагов.

— Наши враги уже здесь. Это хуту, и они, эти звери, безжалостно убивают детей. Посмотри, что они сделали с твоими двоюродными сестрами и братом в Руанде. Мы все в опасности. Надо быть сильными, уметь защищаться. Что ты сделаешь, когда они нападут на тупик? Предложишь им манго?

— Я не хуту и не тутси. Мне это все равно. Я вас люблю не потому, что вы такой-то или такой-то крови, а потому, что вы мои друзья. Вот и все!

Все время, пока мы препирались, вдали, на холмах, слышалась стрельба из АМХ-10[23]. Я давно научился различать их мелодию в окружавшей нас музыке войны. Порой вечерами звук выстрелов вплетался в хор птиц и муэдзинов, мне даже нравилось слушать эту странную симфонию и растворяться в ней.

26

Мама так и жила теперь дома. Ночью спала в нашей комнате на матрасе около моей кровати, а днем сидела на террасе, глядя перед собой пустым взглядом. Никого не хотела видеть и не имела сил вернуться к работе. Папа говорил, ей нужно время, чтобы прийти в себя после всего, что она пережила.

Вставала она поздно. Шла в ванную и часами лила там воду. Потом выходила на террасу, усаживалась на тахту и сидела неподвижно, уставившись на осиное гнездо под потолком. Только просила каждого, кто проходил мимо, принести ей пива. Садиться с нами за стол она отказывалась. Ана придвигала табуретку и ставила на нее мамину тарелку. Она почти и не ела. Вечером, когда все уходили с террасы, она одна оставалась сидеть в темноте. А укладывалась поздно, когда мы давно уже спали. В конце концов я свыкся с тем, какой она стала, и уже не искал в ней ту, прежнюю маму. Геноцид — как разлив нефти на море. Кто не утонул, тот навсегда остался искалеченным.

Иногда, вернувшись от мадам Экономопулос с очередной стопкой книг, я садился рядом с мамой и читал ей вслух. Старался выбирать что-нибудь не слишком веселое, чтобы не напомнить ей об утерянных радостях, и не слишком грустное, чтобы не огорчить ее еще больше, не всколыхнуть таившееся в ней зловонное болото. Когда я закрывал книгу, она поднимала на меня отсутствующий взор. Я стал ей чужим. Мне становилось страшно от этой пустоты в ее глазах, и я убегал прочь.