Маленькие девочки дышат тем же воздухом, что и мы

Словно застигнутая на месте преступления, она завязла пальцами в кошельке, что-то пролепетала — это было совсем не в ее духе — сунула купленные мозги в сумку и поспешила к выходу.

Проход между стеной и холодильной витриной был такой узкий, что когда Клодина проходила мимо Одетты, их животы соприкоснулись. Женщины даже не обменялись взглядом.

— Дайте мне две отбивные, — сказала Одетта, когда дверь закрылась, и колокольчик отзвонил.

— Сию минуту, мадам Фруадво, — весело ответил колбасник, радуясь, что в его лавке все обошлось без скандала.

Он взял свиную спину и принялся отрезать отбивные.

— А вы, — продолжил он, — смотрели вчера обсуждение?

— Как и все! — сухо ответила Одетта.

Колбасник не настаивал.

Посреди деревенской площади она остановилась и задумалась. Она не могла себе позволить говорить о том же, о чем говорила толстуха Клодина.

Вешая плащ на вешалку за входной дверью, она почувствовала, как по спине побежали мурашки, как будто у нее поднималась температура, как будто за лихорадочной дрожью вызревал какой-то недуг. Она взглянула на отбивные, покрывающиеся золотой корочкой на сковородке. Она не могла себе позволить есть то же самое, что ела толстуха Клодина. И речи быть не может.

Если она будет говорить о том же, о чем говорит толстуха Клодина, и есть то же самое, что ест толстуха Клодина, она в итоге сама превратится в толстуху Клодину. А она ни за что не хотела превращаться в толстуху Клодину и, как толстуха Клодина, все переваривать...

Она отказалась от десерта. И потом нет никакой гарантии, что это остановится на ней: если все будет так продолжаться, то вскоре в толстуху Клодину превратится вся деревня, весь кантон, департамент, вся страна, а потом и остальные страны... По телевизору кто-то будет обращаться к единой толстухе Клодине... Весь мир будет слушать как Клодина, смеяться как Клодина, думать как Клодина, есть как Клодина, в один и тот же час, в одно и то же время...

Она забыла про поющий на газовой плитке чайник, в котором кипятилась вода для кофе. Ей казалось, что в этом есть какое-то мошенничество против правды, какое-то жульничество против свободы... В этом было что-то тревожное, что-то угрожающее, куда грознее, чем удары палкой, чем насилие вообще: в этом была страшная несправедливость.

Ее вновь пробрала дрожь, и она встала, чтобы надеть шерстяную безрукавку. В тот день она не стала смотреть «Мадам сегодня». Быстро выпив кофе, она легла в постель и принялась размышлять. Размышляла она секунд пятнадцать, после чего провалилась в глубокую дрему, душную и беспокойную.

Когда к пяти часам она проснулась, ее халат был скручен вокруг ног, прическа сбилась, но она нашла решение, свое решение, свое противоядие от клодинизации деревни.

Поскольку раз и навсегда было принято, что без зрелищ никак не обойтись, она одна будет каждый вечер устраивать какое-нибудь зрелище для какого-нибудь одного деревенского жителя, чтобы каждое утро хотя бы кто-то говорил не о том, о чем говорила толстуха Клодина. Она организует сопротивление!

Она вскочила, быстро заправила постель и кинулась к своей библиотеке. Нельзя было терять ни секунды.

В первый вечер она пригласила мадам Вассерман и продекламировала ей стихотворение Виктора Гюго, на следующий день в присутствии учительницы Терезы спекла ромовую бабу, а для колбасника, который должен был придти через день, для этого толстого колбасника, который строил из себя поэта и расстегивал воротник халата, едва наступала весна, она решила исполнить танец живота. Танец живота для колбасника!

Из жизни слов

Симона Марке, дылда Симона, остановилась как вкопанная — ноги слегка расставлены, волосы всклокочены — прямо посреди площади, напротив двери в кабинет доктора Дефлера, которую она даже не удосужилась закрыть; она внезапно погрузилась в глубокие раздумья.

«Все же слова — это странная вещь, — думала она. — Сорок лет их знать не знаешь, и вдруг они сваливаются на тебя ни с того ни с сего, цепляются к тебе и в итоге изменяют твою жизнь...»

Накануне дама из Большого Дома, у которой она убирала, расплачиваясь с ней, дала ей прочитанный и ненужный ей номер журнала «Она».

Симона вернулась домой, но даже не притронулась к грязной посуде, составленной в раковину: она сразу же растянулась на неубранной кровати, чтобы посмотреть картинки. Чтение было не ее коньком, а разглядывать фотографии и рисунки моды она обожала. Для мечтаний она не знала ничего лучше.

На обложке была изображена красивая девушка в купальнике, высокая, изящная, загорелая.

Симона ее внимательно рассмотрела, затем растопыренной пятерней измерила расстояние между своим плечом и соском груди, чтобы удостовериться, что ее грудь вздернута так же высоко, как и у девушки из журнала. Потом она пощупала себе грудь, чтобы убедиться в ее упругости. Для ее возраста все было не так уж плохо.

А затем ее взор упал на буквы...

С левой стороны обложки желтыми буквами под цвет купальника манекенщицы она прочла: «Главный опрос недели: оргазм».