Маленькие птичьи сердца

Ведь достигнув подросткового возраста, Долли, естественно, начала пристальнее наблюдать за мной и замечать мои странности, которые то ее забавляли, то тревожили – причем тревожили все чаще по мере того, как она приближалась к порогу самостоятельной жизни. Я словно жила с бывшим возлюбленным, который уже забыл о прежних чувствах и вел себя как сосед по дому: дружелюбно подмигивал и приводил домой новых девушек. Как будто вы оба договорились, что между вами все кончено. А любое упоминание недавней близости встречалось с вежливым и равнодушным терпением, как при общении с человеком с неустойчивой психикой, которого лучше не поправлять, даже если он не прав.

– Мне нравится твое платье, Вита, – ответила я. – Хотя я бы такое не надела. Но это платье убережет тебя.

– Неужели, дорогая? – она затянулась, губы вытянулись в тонкую трубочку, и их окружила тонкая паутинка морщинок, мгновенно разгладившихся на выдохе. – Почему?

– Дело в цвете. Кораллы защищают от il malocchio[2], завистливых взглядов. Но если нет кораллов, можно просто надеть красный, – я легонько коснулась ее тюлевой юбки, край которой лежал на моих брюках, и тут же отдернула руку: ткань выглядела мягкой, а на деле оказалась колючей, как проволока. – В детстве я привязывала красную ленту Долли на коляску. С той же целью можно использовать подвеску с глазком. Советую чаще носить красный, – у такой, как Вита, наверняка было много завистников: il malocchio, должно быть, окружали ее со всех сторон.

– Я люблю красный, – она выбросила окурок, снова вытянув руку с растопыренными пальцами и задержав ее в воздухе после того, как окурок упал на дорожку.

Жест напомнил мне лучника, чей локоть оставался натянутым уже после того, как он выпустил стрелу, пока лучник смотрел, удалось ли ему попасть в цель.

– Хорошо. Красный – твой цвет.

Мы еще немного посидели в спокойной тишине, и наконец я встала и пошла готовить ужин к приходу Долли.

Мягкая игрушка

После встречи на крыльце я не видела Виту несколько дней и обнаружила, что часто о ней думаю. Выходя из дома, я нарочно громко хлопала дверью, а возвращаясь, нарочно медленно шла по дорожке, идущей параллельно дорожке к ее дому, чтобы она увидела меня и выглянула. Что же нужно сделать, чтобы она вышла на крыльцо и закурила? Как выманить ее на улицу?

Я постоянно ее представляла: вот она лежит на спине на лужайке, крепко уснув на теплом солнышке; вот весело смеется над нашим обанкротившимся застройщиком; вот она за моим столом в пижаме и с молочными усами; вот сидит на тротуаре и надевает ботинки на босые ноги с очаровательным сосредоточением ребенка; вот я касаюсь пальцами ее тюлевой юбки. Позже тем вечером Вита постучала мне в дверь; я словно притянула ее своими мыслями.

– Мне одиноко, – сказала она, когда я ее впустила. Я была босиком и в пижаме, а Вита – в длинном платье, массивном ожерелье и серьгах. Она не поздоровалась: с порога заявила о своих чувствах и намерениях. Как ребенок. – Мне не нравится оставаться в доме одной, а Ролс пропадает по несколько дней. Я ни с кем не разговариваю. Иногда по несколько часов молчу! Хочу побыть здесь, с тобой.

Виту было так легко понять. Вот что она имела в виду, когда сидела у меня на кухне с молочными усами и отмечала наше сходство – мы обе были прямолинейны. Если бы все разговаривали, как Вита, а не говорили загадками – мол, ты украла погоду, а я убила курицу, – мне не пришлось бы бесконечно переводить с языка на тот же язык. Долли уже спала; ей осталось сдать всего два экзамена, и по вечерам она бродила по дому, не находя себе места. Впрочем, чаще она пропадала у подруг. Она стала напоминать мне моего отца, который тоже ходил по дому кругами с хозяйским видом и словно что-то искал, но что – непонятно; так же, как отцу, мое присутствие в доме теперь казалось дочери необъяснимым.

Тем вечером Вита была неразговорчива, вела себя тихо и деловито. Опершись о мои плечи, она сбросила туфли на высоких каблуках и оставила их в коридоре. Затем с материнской беспрекословностью велела мне идти в гостиную:

– Иди, найди что посмотреть. Я приготовлю ужин.