Маленький большой человек

Раньше я никогда не позволял своим чувствам и переживаниям изливаться на окружающих посредством словесного потока, выливающегося через ротовое отверстие, теперь же они прорывались наружу всякий раз, как я добирался до дна бутылки. Причем не имело значения, пью я с кем-нибудь или один.

Когда я не был пьян, то страдал от жесточайшего похмелья, что доставляло еще больше мучений. Летом шестьдесят пятого года я подался на восток. Война окончилась, Канзас строился прямо на глазах, и караваны переселенцев шли туда один за другим бесконечной чередой. А везде, где много белых, — много виски.

Денег на выпивку у меня, разумеется, не было, а заработать их, скажем, охотой я тоже не мог, поскольку не имел ружья, но даже если бы и украл его, то все равно не сумел бы попасть в цель: так у меня тряслись руки. Время от времени мне удавалось пристроиться к компании выпивох и получить на халяву пару стаканчиков, но это не утоляло моей жажды, а за большее количество требовалось чем-то платить.

Вот так я и стал шутом. Я являлся на стоянку какого-нибудь каравана, в дома ковбоев или в салун и говорил:

— Что, ребята, не хотите ли повеселиться? Вы ставите, а я вас смешу. Идет?

В то время любопытных было хоть отбавляй, и я всегда находил себе компанию. Стараясь унять дрожь в похмельных членах, я устраивал им целые спектакли. Я пел и плясал, а неотступное желание надраться прибавляло мне таланта, поскольку природа не одарила меня ни голосом, ни слухом. Сильно подозреваю, что голос мой звучал так же звонко и заливисто, как радостное карканье довольного ворона, нашедшего в прерии сочный лошадиный труп недельной давности и сзывающего на пир своих собратьев.

Одной из песен я научился когда-то в Санта-Фе. В ней говорилось о маленьком ослике, и я запел ее однажды в салуне города Омаха, штат Небраска, для компании подвыпивших юнцов, оказавшихся погонщиками мулов. Изрядно набравшись, они заставляли меня повторять ее снова и снова, а потом соорудили из ремней вьючное седло, водрузили его мне на спину, поставили меня на четыре точки и стали стегать хлыстами, требуя, чтобы я пел. Все вокруг просто валялись от хохота, никто и не думал их унимать, и я, чувствуя, что вот-вот они спустят с меня шкуру, приготовился уже тихо отдать концы, когда внезапно из гогочущей толпы вышел здоровенный мужик и рявкнул:

— Эй, парни, завязывайте с этим, а не то я угощу вас своим кнутом.

— А не пойти ли тебе к черту? — любезно осведомились парни, так треснув меня по заднице, что я рухнул на пол.

Я лежал и сквозь кровавый туман отстранение наблюдал за разворачивающимися надо мной событиями.

— Ну ладно, вы, ослиные мозги, бизоньи яйца, вислобрюхие скунсы, любители лошадиной мочи, — вдохновенно продолжал мой спаситель, — придется пересчитать ваши е…, зубы!

Его кулак, как молот, рассек со свистом воздух и со звуком «кляк!» опустился на нижнюю челюсть ближайшего обидчика. И что вы думаете? Зубы брызнули из него, словно зерна перезревшего кукурузного початка.

Друзья негодяя быстренько подхватили его и потащили к выходу, а толпа немедленно приняла сторону победителя и проводила их свистом и улюлюканьем. Я же валялся в полной прострации, и все это не имело ко мне ровным счетом никакого отношения. Видя, что я не могу встать, мой спаситель поднял меня и, перекинув через плечо, как свернутый плед, вынес из салуна.

Когда я пришел в себя, то обнаружил, что барахтаюсь в огромном чане, в котором можно было бы искупать и лошадь, и что всякий раз, как я пытаюсь выбраться, вцепившись в его край, здоровенная лапища толкает меня обратно в воду. Сделав еще несколько слабых попыток спастись, я подумал: о'кей, если ты не дал запороть меня до смерти лишь для того, чтобы потом утопить, я не имею ничего против, и покорно отправился на дно. Но в ту же секунду могучие руки вытащили меня на поверхность, вытерли грубой холстиной и снова взвалили на плечо. Затем мой мучитель поднялся по скрипучей узкой лестнице наверх, в комнату, и бросил меня на набитый сеном матрас.

Только теперь я смог разглядеть его. Он снял шляпу, и из-под нее рассыпались по плечам собранные до этого в пучок длинные рыжие волосы. Он оказался женщиной.

Она подошла, села на край моей постели и сказала:

— Не знаю, зачем я это сделала, малыш, но ты мне понравился. Уж больно забавно ты ползал там по полу… Я ничем не могу помочь тебе, дорогой, хоть ты и выглядишь, как кусок дерьма. Я просто буду любить тебя. И часто. Теперь, малыш, ты — моя собственность.

— Постой, Керолайн, — ответил я, — ты что, не узнаешь своего брата Джека?

Смысл моих слов дошел до нее не сразу, но когда это случилось, ее челюсть отвисла, затем захлопнулась, затем снова отвисла, и она наконец сказала:

— Боже мой! Ах ты, сукин сын!

За этим последовал радостный поток потрясающей, отборной брани, ведь никто в целом мире не умел так виртуозно ругаться, как моя сестра, а потом она расплакалась и стала целовать меня, продолжая называть своим вонючим маленьким козликом и прочими ласковыми именами.