Маленький большой человек

— Джек, старина, я просто произнесла вслух то, что ты сам не решаешься сказать, — возразила она, послав в угол еще одну струю табачной слюны, и продолжила: — Уж тебе-то не знать индейцев! Ты ведь говоришь, что долго жил с ними… Думаю, ты не забыл, как они зарезали па и гнусно воспользовались мной и нашей ма. Хотя тогда ты был совсем мал и вряд ли помнишь, какой я была красоткой. А эти грязные животные грубо похитили мою девичью честь. Меня до сих пор по ночам мучат кошмары.

Наверное, Керолайн действительно верила в свое вранье, ведь оно оправдывало и извиняло ее любовные неудачи, так же, как и рассказанная мне в свое время «история» моего братца Билла обеляла его мерзкую жизнь в глазах окружающих. Если вы считаете, что я слишком предвзято отношусь к своей семье, то спешу вас разуверить: многие, очень многие в те времена списывали все свои провалы на «проклятых индейцев».

Да и я оказался в таком же положении. Моих жену и ребенка действительно украли и, возможно, уже убили краснокожие. Но это вовсе не давало мне права плюнуть на свою мужскую честь и так опуститься.

— Поверь, — между тем продолжала гнуть свое Керолайн, они прикончили твою бабу. Но наверняка не сразу. Сначала они ее…

Даже забавно, с каким наслаждением родной тебе человек, пусть даже только по крови, а не по жизни, втыкает в тебя нож и норовит еще и повернуть его в ране, причем желательно несколько раз. В этом случае, правда, все было чуть сложнее: если помните, я говорил, как была разочарована Керолайн, когда индейцы ее так и не изнасиловали. И теперь она жгуче завидовала Ольге, олицетворявшей все то, чего у нее никогда не было: замужество, ребенка, да еще и пристальный интерес со стороны хоть и краснокожих, но все же мужчин. К зависти примешивалась и обычная для всех сестер неприязнь к женщинам, которым достались их братья.

Однако вышеперечисленные чувства произвели внезапную перемену в ее поведении. Она отменила очередной этап моего исправления, заключавшегося в купании в чане и кормлении безвкусной, но «здоровой» пищей, вытащила откуда-то здоровенную флягу виски и позволила мне утопить в нем свое горе.

Ей, похоже, нравилось, когда я распускал сопли. Моя сестра явно разделяла дурной вкус тех мужчин, что устраивали спектакль из моей деградации. Шайены были бы страшно огорчены и подавлены, видя, как их соплеменник медленно, но верно превращается в ничто, ведь это — пятно на весь клан Людей; белые же, наоборот, получают от подобного зрелища какое-то извращенное удовольствие. И моя сестра не была исключением.

Не повстречайся мне тогда Керолайн, я бы наверняка рано или поздно умер от пьянства. Ее же методы моего излечения едва не ускорили этот процесс. Но едва она махнула на меня рукой, решив, что лучшая забота и помощь — это не мешать моему падению, а вытаскивать вовремя из салунов, выбивая между делом зубы моим мучителям, я бросил пить. По крайней мере, тогда.

Это вовсе не означает, что я тут же стал нормальным человеком. Прошло около двух недель, прежде чем мои ноги достаточно окрепли, и не меньше месяца, прежде чем я смог взяться за мужскую работу. Постепенно восстановилось и зрение, ведь последнее время я смотрел на все словно сквозь водяную пелену.

Короче говоря, в конце лета я приступил к работе, той же, что была у Керолайн, хотя она страшно противилась этому и даже заявила подрядчику, будто я неисправимый алкоголик. Тот долго ко мне приглядывался, а в итоге заставил делать вдвое больше за те же деньги.

Работу я получил лишь потому, что строительство «Юнион Пасифик» страшно затянулось и отчаянно нуждалось в людях. Его предполагалось начать в шестьдесят третьем, но первые рельсы легли на землю лишь летом шестьдесят пятого, а к октябрю того же года было проложено только десять миль пути. Зимой правительство вдруг стало активно бороться с последствиями войны и, разумеется, осталось без средств, так что к апрелю следующего года один кусок дороги по-прежнему ржавел у Норт-Бенд, а второй медленно полз вперед от Чепмена, составив к июлю то ли восемьдесят, то ли девяносто миль.

Для самой грязной и тяжелой работы на строительстве использовали в основном ирландских эмигрантов, но были там и ветераны гражданской войны, которые лезли из кожи вон «во имя нации», укладывая порой две-три мили рельсов в день. По этим рельсам, едва не наезжая рабочим на руки, фырча и пыхтя полз паровоз. Из его трубы все время вылетали искры, и прерия то и дело пылала пожаром. Я очень хорошо помню эту выжженную дотла землю без единой травинки, не говоря уже о бизонах, которых с тех пор там так и не видели.

Вместе с железной дорогой двигались и торговцы, разбивавшие невдалеке от мест, где кипела работа, палатки с виски и складными игорными столами. Вокруг сновали проповедники всех мастей, солдаты, а также дружественно настроенные индейцы, приходившие продавать своих женщин и покупать разную мишуру. Однажды я заметил пауни, который часами как завороженный смотрел на паровозную трубу, и, не удержавшись, спросил его на языке знаков, для чего, по его мнению, она нужна.