Маленький друг

– Да в чем дело? – свет от лампы над головой бил ей в глаза, и Гарриет только и хотелось поскорее добраться до спальни. – Я у Тэт была, только и всего.

– Врешь. Говори правду!

– Это правда, – нетерпеливо бросила Гарриет, пытаясь обогнуть мать. – Позвони ей, если мне не веришь.

– И позвоню, сразу с утра и позвоню. А сейчас говори, где тебя носило.

– Ну давай, – мать перегородила ей путь, и Гарриет окончательно рассердилась, – иди, звони ей!

Мать быстро, злобно метнулась к ней, и Гарриет так же проворно отскочила на две ступеньки вниз. Гарриет раздраженно отвернулась, наткнулась взглядом на пастельный портрет матери (веселая, глаза горят, на ней пальто из верблюжьей шерсти, блестящие волосы собраны в высокий хвост) – портрет нарисовал уличный художник в Париже, куда мать ездила на третьем курсе колледжа. Портрет глядел на Гарриет лучистым взглядом – художник слишком сильно высветлил белки, – казалось, будто мать вот-вот огорченно захлопает ресницами, глядя на замешательство Гарриет.

– За что же ты так надо мной измываешься?

Гарриет перевела взгляд с портрета на то же самое лицо, только гораздо старше. В нем проглядывала какая-то неестественность, будто его по кусочкам собрали заново после страшной аварии.

– За что? – завопила мать. – С ума меня свести хочешь?

У Гарриет по затылку пробежал тревожный холодок. Мать часто вела себя странно, то что-нибудь напутает, то расплачется, но такого с ней еще не случалось. Было всего-то семь часов вечера, летом Гарриет, бывало, и до десяти играла на улице, и мать на это даже внимания не обращала.

Эллисон подошла к лестнице, положила руку на тюльпанообразный набалдашник на нижней стойке перил.

– Эллисон, – грубовато окрикнула ее Гарриет, – да что с мамой такое?

Мать Гарриет отвесила ей пощечину. Больно не было, но шлепок вышел звонким. Гарриет прижала руку к щеке и уставилась на мать, которая тяжело запыхтела, то и дело резко, с присвистом выдыхая.

– Мама! Что я такого сделала? – Гарриет так опешила, что даже не расплакалась. – Если ты волновалась, почему Хили не позвонила?

– Звонить Халлам в такую рань?! Чтоб с утра пораньше весь дом на ноги поднять?

Эллисон глядела на них снизу и, судя по ее лицу, была ошарашена не меньше Гарриет. Но Гарриет отчего-то показалось, что это из-за нее мать что-то там себе напридумывала.

– Это все ты! – взревела она. – Что ты ей наговорила?

Но Эллисон уставилась на мать округлившимися, удивленными глазами.

– Мама! – сказала она. – То есть как – “с утра”?

Шарлотта ухватилась за перила, с тревогой глянула на нее.

– Сейчас вечер. Вечер вторника, – сказала Эллисон.

На мгновение Шарлотта застыла, глядя на них во все глаза, раскрыв рот. Потом, громко щелкая задниками тапок, сбежала вниз и бросилась к окну возле двери.

– Боже правый, – пробормотала она, подавшись вперед, обеими руками схватившись за подоконник.

Она подняла засов, шагнула на крыльцо – в сумерки. Очень медленно, как сомнамбула, подошла к креслу-качалке, села.

– Господи, – сказала она. – И верно. Я проснулась, на часах было шесть тридцать, и я грешным делом подумала, что уже шесть утра.

Стало так тихо, что слышны были только сверчки да голоса с улицы. У Годфри были гости: на дорожке возле их дома стояла чья-то белая машина, а возле обочины – микроавтобус. С их веранды падал желтоватый свет, в котором клубились струйки дыма от барбекю.

Шарлотта взглянула на Гарриет. Лицо у нее было неестественно белое, все в испарине, а черные, огромные зрачки так расползлись, что полностью поглотили радужку, которая теперь теплилась голубым кольцом за черными кругами лунного затмения.

– Гарриет, я думала, тебя всю ночь не было, – она вся взмокла и хватала ртом воздух, будто тонет. – Девочка моя. Я думала, тебя похитили, думала, ты умерла. Маме сон плохой приснился и – ой, господи. Я тебя ударила, – она закрыла лицо руками и разрыдалась.

– Мама, пойдем в дом, – тихонько сказала Эллисон. – Пожалуйста.

Не нужно, чтобы Годфри или миссис Фонтейн видели, как их мать сидит на крыльце в одной ночнушке и рыдает.

– Гарриет, поди ко мне. Ты меня теперь никогда не простишь, да? Мама у тебя чокнутая, – всхлипывала она, поливая слезами макушку Гарриет. – Прости, пожалуйста…

Мать так притиснула Гарриет к груди, что той пришлось неловко скрючиться, и теперь она изо всех сил старалась не вырываться. Воздуха не хватало. Где-то наверху мать плакала и захлебывалась в кашле, будто выброшенная на берег жертва кораблекрушения. Розовая ткань ночнушки была у нее прямо перед глазами и с этого ракурса даже и на ткань была не похожа – просто сетка из грубых, разлохмаченных ниток. Интересно. Гарриет прикрыла один глаз. Нет розового. Открыла оба глаза: есть розовый. Она стала то так, то этак прищуриваться, глядя, как оптическая иллюзия возникает снова и снова, но тут крупная слеза – просто непомерно огромная – шлепнулась на ткань и расползлась по ней пунцовой кляксой.