Маленький друг

Гарриет тихонько нажала на рычаг и положила трубку. Она боялась, что они о ней разговаривают, но все обстояло куда хуже. И так было плохо, когда отец к ним приезжал – дома стоял шум, крик, и всех потряхивало от одного его присутствия, но его хотя бы чужое мнение волновало, и в присутствии Эди с тетушками он вел себя получше. Гарриет было спокойнее, когда она знала, что они тут, рядом, всего в паре кварталов. Да и дом у них был большой, всегда можно осторожно прокрасться мимо и потом почти весь день не попадаться ему на глаза. Но в Нэшвилле у него была маленькая квартира – всего пять комнат. Там от него не спрячешься.

Тут, словно в ответ на ее мысли, за спиной у нее раздался грохот – бабах! – и Гарриет так и подскочила, вскинув ладонь к горлу. Окно с грохотом захлопнулось, куча вещей (журналы, красная герань в глиняном горшке) свалилась на пол. Несколько жутких, как будто бы безвоздушных секунд (занавески не шелохнутся, ветерка нет и в помине) Гарриет глядела на разбитый горшок, на разлетевшиеся по линолеуму комья земли, потом подняла голову, боязливо оглядела темные углы. Отблеск заката на потолке был кровавым, страшным.

– Эй? – наконец прошептала она, обращаясь к влетевшему в комнату духу (доброму или злому, это уж как знать).

Ей казалось, будто кто-то за ней наблюдает. Но все было тихо, и, выждав еще несколько секунд, Гарриет развернулась и со всех ног бросилась вон из комнаты, как будто за ней гнался сам черт.

Юджин в купленных в аптеке очках для чтения тихонько сидел у Гам на кухне. При свете летних сумерек он читал замусоленную брошюрку под названием “Домашний сад: плодовые и декоративные растения”, которую распространяла местная организация по развитию сельского хозяйства. С руки, которую укусила змея, бинты давно сняли, но вид у нее все равно был какой-то бесполезный – пальцы не гнулись и прижимали книжку к столу, будто пресс-папье.

Из больницы Юджин вернулся другим человеком. На него снизошло озарение, когда он лежал без сна и слушал, как разносится по коридору дурацкий смех из телевизора – блестящие шахматные клетки пола, все линии устремлены к белым двойным дверям, которые распахиваются вовнутрь, в вечность. Он молился ночи напролет, до самого рассвета, глядя на ледяные струнки света на потолке, дрожа в антисептической атмосфере смерти: гудение рентгена, механический писк кардиомониторов, каучуковые, крадущиеся шаги медсестер, всхрипы больного на соседней кровати.

Озарение на Юджина снизошло тройное. Во-первых, поскольку он был духовно не готов к тому, чтобы служить со змеями и не был на то помазан Господом, то Господь, милосердным своим возданием, поразил его и покарал. Во-вторых, не каждому – не каждому верующему, не каждому христианину – дано проповедовать Его слово, и Юджин заблуждался, полагая, что проповедничество (к которому он не был никоим образом пригоден) было единственной лестницей, по которой праведник мог взойти на небо. Похоже, что у Господа на Юджина были другие планы с самого начала – потому что Юджин не был оратором, у него не было ни образования, ни дара красноречия, ни той легкости, с какой многие его коллеги сходились с людьми, да и куда ему нести Слово Божие с такой метиной на лице, если люди вздрагивали и отшатывались от него при виде столь заметного свидетельства гнева Живого Господа.

Но если Джину не дано ни пророчествовать, ни проповедовать Писание, тогда что ему делать? Подай мне знак, молился он, лежа без сна на больничной койке, среди прохладных серых теней. Он молился и все чаще и чаще поглядывал на красные гвоздики, которые стояли в ребристой вазочке у постели его соседа, очень тучного, очень смуглого, очень морщинистого старика, который хватал воздух ртом, будто попавшаяся на крючок рыба. Ссохшимися руками, такими смуглыми, что казалось, будто они покрыты коричневой глазурью, он отчаянно теребил простенькое покрывало, и смотреть на это было невыносимо.

В их палате цветы были единственным пятнышком цвета. Когда Гам попала в больницу, Юджин специально заглянул к своему несчастному соседу, с которым он тогда даже и словом не перемолвился. Кровать была пустая, но цветы по-прежнему полыхали на тумбочке, будто вторя глубокой, красной, басовитой боли, которая пульсировала в его укушенной руке, и вдруг – пелена упала с его глаз, и Юджину открылось, что цветы и были тем знаком, о котором он молил. Господь сотворил эти крошечные живые создания, живые – как его сердце: хрупкую, тоненькую красоту с жилками и сосудами, которые посасывали воду из уродливой вазы, которые даже в темноте долины смерти источали милый слабенький гвоздичный аромат. И пока он размышлял обо всем этом, сам Господь заговорил с Юджином, в вечерней тишине раздался Его голос: “Насади сады мои”.