Маленький друг

Эди часто рассказывала, как однажды чуть не умерла, отравившись устрицей на свадьбе в Новом Орлеане. “Так худо мне еще никогда не было”. Она поняла, что устрица испорченная, едва положила ее на язык и тотчас же сплюнула ее в салфетку, но буквально через пару часов Эди так скрутило, что пришлось ехать в Баптистскую больницу. Вот и Гарриет, едва ощутив вкус воды в баке, поняла – ей будет плохо. Гниль просочилась в ее плоть. Ее ничем оттуда не вычистишь. Она вымыла руки и рот, глотнула “Листерину”, прополоскала им горло, сплюнула, она пила, пила, пила холодную воду из-под крана, сложив руки ковшиком, но вонь забивала все, даже вкус чистой воды. Вонь подымалась от грязной одежды в ванне, ядреную, теплую вонь источали поры на ее коже. Гарриет вылила в ванну полбанки пены “Мистер Баббл” и выкрутила кран с горячей водой так, что пена вспучилась огромной шапкой. Но даже после полоскания “Листерином”, от которого у нее онемел рот, гадкий вкус – грязное пятно на языке – все равно никуда не делся, и теперь она очень живо припомнила раздувшегося зверька, который покачивался в тени на воде у дальней стены бака.

Стук в дверь.

– Гарриет, – раздался голос матери, – это ты там?

Гарриет никогда не мылась в ванне на первом этаже.

– Да, мэм, – через секунду откликнулась Гарриет, перекрикивая шум воды.

– Беспорядок там устроила?

– Нет, мэм, – ответила Гарриет, уныло глядя на беспорядок в ванной.

– Я же тебя просила не принимать здесь ванну.

Гарриет не смогла ей ничего ответить. Желудок у нее вдруг свело от дикой рези. Она сидела на краю ванны, уставившись на закрытую дверь, и, зажав рот обеими руками, покачивалась из стороны в сторону.

– После тебя там должно быть чисто, – крикнула мать.

Вся холодная вода, которую Гарриет выпила, теперь рвалась наружу. Косясь на дверь, Гарриет вылезла из ванны и, переломившись пополам от боли в животе, тихонько, на цыпочках прокралась к унитазу. Едва она отняла руки ото рта, как – вжжжих! – из нее хлынул мощный поток смрадной воды, и пахла она точно так же, как и та стоячая вода, в которой утонул Дэнни Рэтлифф.

Гарриет попила еще холодной воды из-под крана, выстирала одежду и вымылась. Она спустила воду из ванны и отчистила ее с “Кометом”, смыла тину и песок, а затем снова залезла в ванну и помылась еще раз. Но она насквозь пропиталась темным запахом гнилья и, даже изведя столько воды и мыла, Гарриет все равно чувствовала, что промариновалась этой дрянью, что вся сочится ей, что она изгадила Гарриет, обесцветила ее, покрыла с головой, будто перепачканного нефтью пингвина, фотографию которого Гарриет видела в “Нэшнл Джеографик” у Эди дома: пингвин жалко топтался в ведре с водой, расставив в стороны крохотные скользкие плавнички, чтобы ненароком не коснуться ими измаранного тела.

Гарриет снова слила воду, снова отчистила ванну, выжала одежду и повесила ее сушиться. Она облилась “Лизолом”, облилась одеколоном из пыльной зеленой бутылки, на этикетке которого была нарисована танцовщица фламенко. Теперь Гарриет была чистая, розовая, и от жары у нее кружилась голова, но под запахом парфюма во влажном паре угадывалось все то же гниение, тот же ядреный привкус, который пристал к языку.

Надо еще раз рот прополоскать, подумала она, и тут внезапно ее снова вырвало, изо рта гротескным водопадом хлынула чистая вода.

Когда рвота прекратилась, Гарриет сползла на холодный пол, прижалась щекой к бирюзовым плиткам. А когда сумела встать на ноги, то дотащилась до раковины и протерла ее тряпкой. Потом, завернувшись в полотенце, тихонько прокралась к себе в спальню.

У Гарриет все плыло перед глазами, ей было плохо, она устала, и поэтому, даже не соображая, что делает, она улеглась в кровать, забравшись под одеяло, под которым не спала уже несколько недель. Но такое это было блаженство, что Гарриет, несмотря на спазмы в животе, тотчас же забылась тяжелым сном.

Разбудила ее мать. За окном смеркалось. У Гарриет болел живот, а глаза чесались, как в тот раз, когда у нее был конъюнктивит.

– Что? – спросила она, с трудом приподнявшись с кровати.

– Ты не заболела, спрашиваю?

– Не знаю.

Мать нагнулась, пощупала ее лоб, нахмурилась.

– А чем это пахнет?

Гарриет молчала, поэтому мать снова склонилась над ней и с подозрением понюхала ее шею.

– Ты, что ли, тем зеленым одеколоном надушилась? – спросила она.

– Нет, мэм.

Вранье переросло в привычку, теперь, если не знаешь, что отвечать, лучше все отрицай.

– У него скверный запах. – Этот ядовито-зеленый одеколон с танцовщицей фламенко на этикетке отец подарил матери на Рождество, Гарриет его помнила с самого детства, потому что он годами стоял в ванной и никто им не пользовался. – Если тебе нужны духи, давай я куплю тебе маленький флакончик “Шанели № 5”. Или “Норелл” – их мама любит. Мне, правда, “Норелл” не нравятся – резковаты…

Гарриет закрыла глаза. Когда она села, живот у нее скрутило сильнее прежнего. Но не успела она улечься, как вернулась мать, на этот раз с аспирином и стаканом воды.

– Может, тебе бульону подогреть? – спросила мать. – Сейчас позвоню маме, узнаю, нет ли у нее лишней банки супа.