Маленький друг

Он развернулся и, задыхаясь, побежал обратно. Переулок был темный, из-под плит пробивался скользкий мох. Однажды, когда Хили был помладше, он как-то забежал сюда, не подумав, и со всего размаху врезался в развалившегося там бродягу (кучу вонючих лохмотьев), который растянулся чуть ли не во весь переулок. Когда Хили шлепнулся прямо на него, тот, чертыхаясь, вскочил и ухватил Хили за лодыжку. Хили заорал, будто его облили кипящим бензином, и при попытке бегства потерял ботинок.

Но теперь Хили так перепугался, что ему было все равно, на кого он там может наступить. Он нырнул в переулок, чуть не поскользнувшись на поросших мхом плитах, и отцепил велосипед. Переулок был узкий, выехать отсюда было никак нельзя, даже развернуть велосипед тут и то было непросто. Он схватился за руль и вертел его и так, и эдак, пока ему наконец не удалось развернуть велосипед вперед и выкатить его на улицу, где, к ужасу Хили, его уже поджидали Лашарон Одум с младенцем.

Хили застыл как вкопанный. Лашарон неторопливо поддернула младенца на бедре и поглядела на него. Хили не мог взять в толк, чего ей-то от него нужно, но боялся раскрыть рот и поэтому просто стоял и таращился на нее, и сердце у него так и выпрыгивало из груди.

Так, казалось, они простояли целую вечность, но наконец Лашарон снова поправила младенца на бедре и сказала:

– Дай-ка мне ту книжку.

Хили молча вытащил журнал из заднего кармана и протянул ей. Не выказав ни малейшего признака благодарности, она невозмутимо подхватила ребенка одной рукой, а другую протянула за комиксом, но взять его не успела, потому что в него грязными ручками вцепился младенец. Он с самым серьезным видом подтянул комикс к лицу и затем осторожно сунул уголок в свой липкий, перемазанный чем-то оранжевым рот.

Хили аж затошнило – одно дело, если он сама хотела прочитать комикс, другое – если она решила отдать его младенцу пожевать. Лашарон даже не попыталась отнять у младенца комикс. Наоборот, она умильно поглядела на него – у-сю-сю – и принялась его нежно укачивать, как будто это был чистенький, симпатичный ребенок, а не обвешанный соплями недоносок.

– И чего это папочка плачет? – подсюсюкивая, бодро спросила она младенца, глядя прямо в его крошечное личико. – Чего это наш папочка там плачет? А-а?

– Оденься, – сказала Ида Рью Гарриет. – С тебя вон капает, весь пол залила.

– Не капает. Я пока шла домой, высохла.

– Все равно – оденься.

В спальне Гарриет содрала с себя купальник, отыскала какие-то бежевые шорты и единственную чистую футболку: белую, с желтой улыбающейся рожицей на груди. Эту футболку ей подарил отец на день рождения, и она ее терпеть не могла. Мало того, что футболка выглядела просто глупо, так ведь отец отчего-то решил, что она ей подойдет, и от этой мысли Гарриет делалось еще гаже, чем от вида самой футболки.

Откуда Гарриет было знать, что футболку с веселой рожицей (как и заколки с символом мира, как и все остальные яркие и бестолковые подарки, которые отец слал ей на день рождения) выбирал вовсе не отец, а его нэшвилльская любовница, и если б не эта самая любовница (которую звали Кэй), ни Гарриет, ни Эллисон вообще бы никаких подарков не получали. У Кэй, наследницы заводика по производству газировки, был приторный голосок и мягкая, безвольная улыбка, а еще – пара лишних килограммов и небольшие проблемы с головой. Пила она тоже чуть больше, чем следовало бы, и они с отцом Гарриет частенько заливались в барах пьяными слезами, жалея его несчастных дочурок, которые вынуждены жить в Миссисипи с их чокнутой мамашей.

В Александрии все знали про то, что у Дикса в Нэшвилле есть любовница – все, кроме его родных и родных его жены. Рассказывать об этом Эди опасались, рассказывать остальным – стеснялись. Коллеги Дикса об этом тоже знали – и были от этого не в восторге, потому что он иногда приводил любовницу на различные банковские мероприятия; а у Роя Дайала невестка жила в Нэшвилле, она-то и рассказала мистеру и миссис Дайал, что любовнички еще и живут вместе, и хотя мистер Дайал (надо отдать ему должное) этой информацией ни с кем делиться не стал, зато миссис Дайал разнесла ее по всей Александрии. Знал даже Хили. Когда ему было лет девять или десять, он подслушал, как об этом говорила его мать. Он пристал к ней с расспросами, и тогда мать взяла с него слово, что он никогда не расскажет об этом Гарриет, и слово свое Хили сдержал.

Ослушаться матери Хили и в голову не приходило. Но хоть он и хранил тайну – а кроме этой, у него от Гарриет тайн не было, – ему казалось, что Гарриет вряд ли очень уж расстроится, если узнает правду. И тут он был прав. Никто бы и глазом не моргнул, у одной Эди была бы гордость задета. Но даже когда Эди принималась ворчать, что ее внучки, мол, растут без отца, ни ей, ни другим родственникам даже в голову не приходило, что, если Дикс вернется, все сразу же встанет на свои места.