Маленькое сердце (СИ)

   А сынок... Ванечка наш... как услышал, что отец сказал, вцепился ему в гимнастерку и закричал: "Папка, я с тобой пойду!" Потом упал ему на плечо и заплакал, а сам все повторял, как заклинание: "с тобой, с тобой..." Но нельзя ему было. Отец и сам не знал, как там сложится, дойдет ли? А тут с мальцом... Но Ванюшка настаивал, прямо бился у него на плече: уйду с тобой, и всё тут. "Не хочу, - говорит, - под немцем ходить, не могу смотреть на полицаев с карабинами за плечами, на их пьяные, злые рожи". Потом сказал... Господи, не забыть мне этих его слов до крышки гроба... Взглянул смело отцу в глаза и говорит:

   "Ведь ты учил меня любить родину и ненавидеть врагов! Обещал, что всегда будем вместе, не расстанемся никогда, а сам... Или думаешь, я совсем маленький, не смогу быть партизаном?.. А не возьмешь, убегу из дома, так и знай, и тебя найду. Ты пойдешь в отряд Прокопюка, все село знает, что они подрывают поезда в лесах под Ковелем. И я буду... не струшу! С тобой, рядом... я и стрелять могу, сам учил меня, помнишь?"

   Но отец, тяжело вздыхая, упрямо мотал головой. Детям надо учиться, рано им воевать. Война - не игрушка, у нее звериный оскал, она палит огнем и бьет свинцом. А у смерти не детское лицо; она не шутит и не умеет извиняться. Поэтому они, отцы и деды, воюют за то, чтобы их маленькие дети становились взрослыми и растили своих детей. А если они будут погибать, где же страна возьмет будущих воинов? Кто защитит ее от врага?

   Так сказал отец сыну.

   И Ваня смирился. Долго молчал, приникнув к груди отца и глядя в пол. Думал горькую свою мальчишескую думу, пытался постичь умом неизбежность разлуки. Потом тихо промолвил, крепко обняв отца своими детскими ручонками:

   "Ты только не погибай, папа... Ты у меня самый хороший!.. Я умру без тебя".

   А мать? А как же я?.. Меня словно и не было. Их было двое на этом свете, отец и сын, и жили они один для другого. Таких людей может разлучить только смерть. Так я подумала тогда. Но не знала, что и ей не под силу...

   Они долго еще прощались. Отец говорил, что осенью Ване идти уже в третий класс, а когда он перейдет в четвертый, они встретятся, потому что война к тому времени уже кончится. Вот только дойдут они с нашими войсками до границы, да и погонят немцев домой, а потом придушат Гитлера в его же логове...

   И темной ночью Григорий ушел в лес. Долго мы стояли с Ваней за огородами и всё махали платками ему вслед, пока темный силуэт не растаял в ночи.

   А через несколько дней, когда нас погнали рубить лес вдоль железной дороги, бабка Опанасиха украдкой передала мне письмо. Я сразу поняла: от партизан! И уже ни о чем не думала, как только об этом письме. От кого оно? От Григория или?.. Улучив минутку во время передыха, осторожно взглянула на конверт... От него! Слава тебе, господи... Значит, жив! Добрался-таки и воюет! Скажи на милость, вот ведь солдат! Золотко ты мое, любимый мой!.. Но вскрывать письмо не стала: боялась, увидят. Решила: прочтем дома с Ваней вдвоем.

   И вот вечером - сумерки начали густеть - мы сели читать. Но написано было немного. Он разыскал, кого хотел, работа идет полным ходом. Он здоров, чего и нам желает. Крепко целует нас с сыном, обещает скоро вернуться. Позднее уж, когда кончилась война, узнала я, что Гришу сразу же приняли как родного. Одели, обули, дали оружие. Командир партизанского отряда у них Николай Архипович Прокопюк. А чуть далее - другой отряд, там командиром Черный, секретарь райкома. Оба отряда имели сообщение друг с другом и устраивали диверсии: взрывали немецкие эшелоны, мосты, рвали линии связи, портили пути сообщения, обстреливали составы с гитлеровцами.

   И только кончили мы читать, подняла я глаза на Ванюшку... да так и обомлела. Сидит, как сокол на руке у охотника, - напрягся весь, аж пальцы побелели у края стола, щеки горят, жилка кровяная нервно бьется на виске, а глаза... веришь ли, сынок, глаза глядят туда, куда ушел отец. Но не глядят - горят, пылают, того и гляди искры метать начнут! Ворохнулось тут у меня сердце, обмерла я вся; и подумала: ведь уйдет... к отцу своему, в отряд... Решил уже! Давно, без меня! И глаза его об этом мне сказали. Кинулась я к нему с плачем:

   "Сыночек, не вздумай!.. Не смей! Вижу, что в голове держишь... Отцу что обещал? А сам? Хочешь покинуть мать?! Ну! Говори же, говори! Хочешь, да?.."

   А он молчит. Ни слова в ответ. И крепко-крепко сжал зубы. Поняла я тогда, что он и вправду уже все решил. Его сердце билось рядом с отцом, не со мной. Он был для него богом, я - всего лишь картинкой святого.

   Тогда я бросилась перед ним на колени... Я обхватила его ноги и билась о них головой, вцепилась в него и рыдала, словно его уже нет и передо мной всего лишь его мертвое, еще не остывшее тело!.. Но он был недвижим. Тогда я посмотрела ему в глаза... прямо в глаза!!! И увидела в них холодную решимость. Они не излучали ласку, в них не было любви; вместо этого они горели жаждой подвига и были устремлены туда, где гремели пушки, рвались снаряды, падали под откос поезда.